— А если такое случается спонтанно? — с сомнением проговорила Мэй. — Может, это врожденная способность?

— Она часто встречается среди родственников и в этом смысле может считаться наследственной, но здесь, конечно, не тот случай, — ответил я. — К тому же, технике их создания все равно надо учиться, она не разовьется вдруг, сама по себе.

Мэй молчала.

— Я знаю, как пускать волновых фантомов, и знаю, как отличать их от живых людей, поскольку фантомы мастеров осязаемы и даже могут разговаривать, — продолжил я. — Правда, сам этому так и не научился.

— Что ты хочешь сказать?

— У меня есть только одна версия, каким образом Кан мог выучить эту технику. Он узнал ее от меня, так, что я даже не заметил. Бог знает, что еще он из меня выудил…

— Я всегда верила, что он будет великим колдуном, — тихо сказала Мэй, и на этот раз в ее голосе прозвучали не сомнения, а гордость.

— Если сможет себя контролировать, — добавил я, подумав, что, вполне возможно, великим притворщиком он уже стал. Мэй подняла глаза:

— Ты будешь делать, что задумал?

— Завтра же, — решительно сказал я. — Волдеморт был легилиментом, каких поискать. И даже если о Метке Кан узнал от меня, к Риддлу все равно есть пара вопросов.

— Что ж, тогда мой подарок не пропадет, — вполголоса заметила Мэй.

Наутро после Нового года я вернулся в Лондон, рисовать портрет Тома Риддла.

В Лондоне продолжалась новогодняя ночь. Я лег спать, стараясь ни о чем не думать, но заснуть сразу не удалось: на улице веселились шумные компании, комнату то и дело озаряли разноцветные огни, а я невольно вспоминал все, что произошло сегодня. Как узнать, прав я или нет? Как понять, притворяется ли Кан, и если да, то почему? Свою семью я считал вполне нормальной, а по колдовским меркам — даже чересчур нормальной, и, как мне казалось, у ребенка не должно было возникнуть причин так себя вести… Эти мысли вселяли тревогу, но постепенно я заснул, и когда из глубин сна без сновидений меня вырвал телефонный звонок, в первые секунды я даже не понял, который час — за окном по–прежнему было темно. Уверенный, что звонит Мэй, я вытащил из‑под подушки трубку и первым делом спросил:

— Что случилось?

— С Новым годом, — сказал Поттер. Он был в дурацкой красной шапке с белой каймой и белым помпоном. — Вижу, я тебя разбудил?

Я посмотрел на часы в углу экрана.

— Правильно сделал. Я проспал. В это время мы должны были уже встретиться.

— Тогда даю тебе полчаса, — ответил Гарри. — Где будем… — он помедлил, — продолжать праздник?

— Для начала приходи сюда.

Временно распрощавшись с Поттером, я успел только привести себя в порядок и приготовить подарок Мэй — несколько больших листов бумаги и коробку с пастелью, углем и карандашами. Мэй угадала или просто поняла, что писать полноценный живописный портрет Риддла я не собирался, да и вряд ли бы смог после такого долгого перерыва.

Поттеру не терпелось — он явился через двадцать минут, и мы аппарировали на север. Я взял с собой Мадими, попросив ее присутствовать при нашем разговоре и позже, если у меня все получится, высказать свое мнение.

— Значит, вот где твое логово, — проговорил Поттер, рассматривая дом в белых лучах парящих шаров и вглядываясь с вершины холма в темноту. — На мой вкус, холодновато.

— А по–моему, в самый раз, — ответил я. — Здесь нас словно нет.

— Это верно, — пробормотал Поттер и следом за мной вошел в дом.

Я выпустил Мадими на кухонный стол, зажег в комнате камин, чтобы согреть промерзший дом, и, скинув куртку, начал готовиться, прикрепив к входной двери лист плотной бумаги, закрывший ее почти наполовину. Тем временем Мадими заинтересовалась сфинксом. Я не слишком поверил Тао, что каменный сувенир лишен магии, однако сам ничего опасного в нем не обнаружил, а теперь мои сомнения подтвердила змея, равнодушная к вещам, лишенным магической ауры. Поттер молча сидел у меня за спиной, не снимая верхнюю одежду, а когда я раскрыл коробку с углем и пастелью, спросил:

— Ты уже решил, как его рисовать?

— Решил. Нарисую то, что увидел в нашу первую встречу.

Поттер ничего не сказал. Я взял угольную палочку и, стараясь не думать, провел первую черту.

Рисовалось на удивление легко, словно не было всех этих лет, в течение которых я не прикасался к карандашу и кисти. Связав жизнь с Легионом, я представлял свои занятия живописью простым временным увлечением, и к концу училища каталог моих картин казался уже чем‑то нереальным, свидетельствуя о какой‑то другой жизни, где меня интересовали невинные и бессмысленные вещи вроде правильной штриховки и верной перспективы. Я думал, все это ушло и больше не вернется, но сейчас, взяв в руку уголь и сделав несколько штрихов, почувствовал то, ради чего, возможно, и занимался рисунком — подлинное созидание, творение чего‑то из ничего, материальное воплощение мыслей и смутных интуиций, разговор с самим собой.

Я собирался изобразить Риддла сидящим в кресле у окна, что, конечно, не было полноценным портретом, но все же позволяло определить характерные черты. Однако рисунок сразу пошел не так, как планировалось.

Фигура Риддла оказалась гораздо ближе к нижнему краю листа. Получался поясной портрет: спинка кресла, в котором сидел Волдеморт, уходила в тень позади него, и от окна пришлось отказаться. Когда я наметил общие контуры, фигуру и черты лица, можно было точно сказать, кого именно я рисую.

— Не хочешь на этом остановиться? — негромко спросил Поттер, оставив свое место в глубине кухни и подойдя поближе.

Огонь в камине согрел дом, и мне становилось жарко. Я скинул свитер, оставшись в футболке, и вернулся к рисунку. Постепенно из наброска рождался портрет, и я, погрузившись в детали, лишь к концу ненадолго оторвался от работы, отступив назад, чтобы рассмотреть рисунок целиком.

Результат меня поразил. Я знал, что на момент нашей встречи Риддлу было довольно много лет, но из‑за пережитых трансформаций он выглядел вне времени, неподвластный годам. Сейчас на нас смотрел Волдеморт–старик; его нечеловеческое лицо несло на себе печать прожитых лет и груз всего, что ему пришлось пережить — скитания, триумфы, полусмерть, возрождение и смерть окончательную, прямое отношение к которой имел человек, стоявший по правую руку от меня.

— Ты таким его видел? — тихо спросил Поттер.

Я отрицательно покачал головой.

— Тогда почему нарисовал так?

Я не знал. Ничего не ответив, я вернулся к рисунку, набросал мантию, детали спинки кресла и положил пастелью фон, болотно–черную темноту.

На создание рисунка ушло почти три часа, которых я даже не заметил. Поттер бродил по дому, посидел у камина, затем вернулся на кухню. Мадими обвила сфинкса и дремала, положив голову на его вытянутые лапы. Решив, что пора заканчивать, я убрал пастель и уголь, вымыл руки и сел за стол, глядя на результат своих трудов.

С минуту мы молча рассматривали портрет.

— Это и был твой замысел? — наконец, спросил Поттер.

— Конечно, нет. — Я повернулся к нему. — Может, поедим? У меня тут есть консервы…

— Я не хочу. А идея с оживлением этого портрета нравится мне еще меньше, чем пока ты его не нарисовал. Это не настоящий Риддл.

— Мы его проверим, Гарри. Он должен знать что‑то, чего не знаю я… а уж если на то пошло, и ты.

Спустя несколько секунд Поттер проговорил:

— Ладно, давай перекусим. Только не перед ним. — Он кивнул на портрет.

Я достал из холодильника банку консервов, которыми потчевал Тао, и мы перешли в комнату. Здесь не стояло никакой мебели, кроме низкого столика перед камином и небольшого шкафа, где хранилось все, что мне требовалось в редкие дни визитов.

— Кстати, куда ты дел камень? — спросил Поттер, когда мы заканчивали импровизированный ужин.

— Лежит у нас в хранилище, — ответил я. — Если надо, могу принести.

— Нет, не надо. Все, что он умеет, это воспроизводить твои представления об ушедших.