Дело в том, что у меня начался романтический период Sturm und Drang[186] (об этом названии[187] я услышала от практикантов ИФЛИ в школе), я в это состояние ввела себя отчасти намеренно. Девиз: не стесняться в чувствах, и я, в большой мере искусственно, старалась проявлять эту страстность. Как и у мамы, у меня было заложено бешенство в характере, оно проявлялось неожиданно, если мы были доведены до крайности, но в то время я сознательно его культивировала.

Осенью из эвакуации приехала Золя. Отец привез ее, поставил хорошую, солидную печку в их комнате, оставил ей продукты и уехал обратно в Свердловск. У Золи было два аттестата с отличием, дающих право поступать в институт без экзаменов: один был получен честным образом (у Золи была замечательная память, и она очень хорошо училась), другой куплен — эти аттестаты, в которые нужно было вписать только фамилию, продавались на рынке или по знакомству по 500 рублей штука, и у Люки был тоже такой аттестат, а она кончила 8 классов с переэкзаменовкой. Отец среди других продуктов оставил Золе «американскую тушенку» — консервы из жирной свинины, тогда предмет и предел желаний многих. Одну банку Золя, поддавшись моим уговорам, продала мне за 250 рублей в кредит (возможно, она не потребовала с меня денег, это я настояла на продаже). Я никак не могла расплатиться с ней и отдала этот долг только через несколько лет, когда Золя начала курить тайком от родителей: я ей давала деньги на папиросы и так мало-помалу расплатилась. Когда Золя приехала, она зашла ко мне, у меня сидели Нонна и Тося. Нонна сказала: «Золя красивая, но Таня как-то милей». У Золи в эвакуации, в Свердловске, было театральное увлечение, туда эвакуировался Театр Красной армии, Золя стала обожать актрису Добржанскую[188] и раз тридцать смотрела «Давным-давно»[189], комедию с пением и переодеванием, но у нее был также роман с сыном хозяев дома, у которых они снимали квартиру. Этот мальчик погиб потом на фронте. Он писал Золе в Москву письма, и она из них нам читала: «Ты пишешь, что у тебя есть подруга Таня, веселая и хорошенькая…» Я не попадала в этот круг.

Дядя Ма вернулся домой, когда война еще не кончилась. В его комнате мы ничего не испортили, лишь на столе не было прежнего порядка. Стол у дяди Ма был письменный, другого не было. Комната дяди Ма имела более старинный вид, чем наши, хотя комод с ящиками, на котором стояло овальное зеркало, и черная, такая же, как мамина, металлическая кровать не соответствовали кабинетной обстановке. Дядя Ма ходил в шинели и пилотке, на ногах были обмотки и солдатские башмаки. Он имел солдатский, неухоженный вид. Один раз я была в бакалее у Никитских ворот и увидела дядю Ма. Навстречу ему шла простая баба, только что получившая хлеб, она держала его в руках, много хлеба, не по одной карточке, и он сказал ей ласково, почти умиленно: «Вкусный хлебушек?!» Баба не удостоила его ответом, а мне стало очень его жаль. Он меня не видел.

Плох тот солдат, который не мечтает стать фельдмаршалом.

Наташа Панкратова принадлежала к кругу самых приближенных поклонниц Лемешева. Ее отличало от всех остальных писание стихов. Они были посвящены Лемешеву, разумеется. Я их тоже переписала себе зимой в 41–42-м годах, притом обманув Марию Федоровну: сказала, что это стихи Блока, для школы, и прочитала ей вслух стихотворение, единственное, по которому нельзя было догадаться, о ком речь: «Синеглазый король умирал, его царственный взор угасал…» Для меня-то все равно король был Лемешев, и это стихотворение казалось мне лучше других отсутствием непосредственного обращения к Лемешеву (много позже я узнала, что это был парафраз стихотворения Ахматовой, о которой я тогда и не слыхивала). Лемешев знал, что Наташа пишет стихи (очевидно, она дарила ему их), и однажды, будучи пьян и один дома, позвал ее и произвел с ней то, о чем все мы мечтали. Это было только один раз и вызвало у Наташи целый цикл стихов, которые были переписаны мной и множество раз перечитаны:

У Золи был костюм, купленный за 2400 рублей в коммерческом магазине. Эти магазины открылись ранней весной 43-го года. В день открытия в Елисеевский магазин стояла длинная очередь по всему переулку до Дмитровки, но двигалась она очень быстро, потому что большинство людей ничего не покупало, а только смотрело. И было на что! Будто нет войны, нет черного хлеба, в котором кусками попадается картошка, нет яичного порошка вместо мяса, а все как до войны, только цены другие.

Я тоже стояла в очереди. Я теперь сама ходила в Опеку, брала разрешение на снятие денег. Сначала с пяти книжек, потом одна из них кончилась, потом вторая и т. д. Но как-то в сберкассе мне сказали, что мне уже не нужно брать разрешение, и я тут, конечно, быстренько все подобрала, что оставалось. Утром, как я уже говорила, я съедала пайковый хлеб, а для обеда мне нужны были деньги, чтобы купить килограмм картошки, которую я «жарила» без масла на сковороде, налив туда воды и прикрыв крышкой (я стала предпочитать килограмм картошки 500 граммам черного хлеба). Когда открыли Елисеевский, я как раз получила какие-то деньги и стала одним из малочисленных покупателей. Мне, как настоящему голодающему, хотелось только хлеба, я не знала, что для достижения состояния сытости нужно есть мясо и масло. Еще — это была моя особенность — у меня была непомерная потребность в сладком. Поэтому я не помню цены (исключение — сливочное масло, 700 рублей килограмм). А я купила две французские («городские») булки (булка — 35 рублей) и четыре пирожных (пирожное — 50 рублей). Я истратила, таким образом, 270 рублей и все купленное съела в один присест — на эти деньги я могла бы кормиться картошкой, которая стоила тогда рублей 50–60 килограмм, несколько дней. Я покупала на улице мороженое. Его покупали многие и ели на улице и летом и зимой. Пачка сливочного мороженого без вафель (другого тогда не было) стоила 35 рублей. Продавщицы придумали разрезать пачку бритвой или острым ножом пополам и на четверти. Четверть стоила 8 рублей 75 копеек. Я выбегала из дому к продавщице у Никитских ворот, у нее никогда не бывало мелочи для сдачи, и я махала рукой, шут с ней, я была щедрой.

Мое выходное синее платье разорвалось на животе, и немудрено: его сшили, когда мне было 14 лет (а теперь — 17), причем в это платье — без «молнии» — с самого начала было очень трудно влезать. Тут как раз заехала ко мне, то есть к Марии Федоровне, но Мария Федоровна уже умерла, ее знакомая по фамилии Григорьева. Не помню, была ли она дворянкой или нет. Во всяком случае, «при советской власти», как говорила Мария Федоровна, она шила. Григорьева жила с большой семьей недалеко от Москвы, в одноэтажном деревянном подмосковном доме. Очень давно мы с Марией Федоровной (и с нами Таня Березина) ездили к ним весной и обедали у них. За столом сидело много народу, взрослых и детей. Григорьева взялась поправить дело с платьем. Она его увезла и приехала с готовым: сделала из того же материала что-то вроде шнуровки на животе, платье стало легко надевать, и вид был вполне приличный. Я сказала, что, когда буду при деньгах, привезу ей что-нибудь — она ничего не хотела с меня брать. Я положилась на воспоминание о старой поездке — когда она спросила, помню ли я адрес, я уверенно ответила, что помню, и не стала ничего записывать. Но я ездила к ней летом, а теперь была зима, — морозный и ясный день, как некогда в Немчиновке, все было бело, снег лежал на крышах домов, на дорогах, заваливал сады и палисадники. Из труб многих домов шел дым. Не знаю, помогло ли бы мне название улицы и номер дома, — никого на улицах не было. Я ходила и так и эдак — зимой все выглядело одинаково, и я не узнавала ни улиц, ни домов. А у меня было искушение, и сильное: чтобы расплатиться за платье, я купила у Елисеева две французские булки. Эти булки лежали у меня в сумке, и в холодном, чистом, загородном воздухе они очень явно пахли запахом белого хлеба, и мой желудок жаждал их. Из-за этого запаха (и я, к тому же, замерзла) я искала дом не так долго, как надо бы. Что-то во мне радовалось, что я его не нашла. Я вернулась на станцию и, пока ждала поезда, по кусочкам отламывала и съела булки, хотя мне было стыдно перед Григорьевой (я ее больше никогда не видела) и стыдно своей невоздержанности.