Зимой к нам заехала с кем-то из взрослых Леля из Крылатского. Я видела ее в передней: Мария Федоровна не приглашала деревенских в комнаты. Леля изменилась: ее личико покруглело, глаза стали меньше и все улыбалось, она стала очень хорошенькой. Мне она и раньше нравилась больше, чем Нина, и я увидела прелесть Нины только после того, как Мария Федоровна сказала, что Нина хорошенькая. Она была русая, с серыми глазами и прелестными очертаниями рта и белыми ровными зубами, круглолицая — русская красота.

Той же зимой в школе сфотографировали отличников и поместили снимки на доску в коридоре против двери в учительскую раздевалку. Я нравилась себе на этом снимке, и мне и Марии Федоровне хотелось взять его домой. Но осенью вместо этого снимка зияло пустое место, все остальные были не тронуты: кто сорвал мою фотографию, отчего — от ненависти, зависти, неужели от любви?

Мне не хотелось бы дать эту девочку в обиду.

Я не представляла себе, что мама может серьезно заболеть, хотя что-то во мне давно, может быть всегда, говорило, что мне суждено быть без мамы, и если бы я поняла это, не откладывала бы, может быть, все важное на после, на потом. А мама щадила меня, не желая огорчать раньше времени, теперь я жалею об этом.

Мы покинули Абрамцево в конце августа. Я уехала с чувством своей новой силы, мне было хорошо, хотя в глубине души меня немножко тревожили мамины недомогания. Вдруг оказалось, что мама больна, у нее рак и ей будут делать операцию.

Так мама описывала мне маленькой мое появление на свет. Мне не рассказывали всерьез про русскую капусту и европейских аистов, но встрече на улице я поверила. Я представляла себе эту встречу всегда в одном определенном месте, там, где перед Арбатской площадью сливаются в один два Кисловских и Калашный переулки и где стоит казавшийся в те годы странным дом, который Мария Федоровна называла домом из спичечных коробков: его гладкие стены были выкрашены прямоугольниками в два чередующихся цвета, синий и белый. Я иду совсем одна от этого дома по мостовой к площади, никого у меня нет, и неизвестно, откуда я и как возникла, но я есть, я маленькая, «от земли не видать», мостовая совсем близко от моих глаз, я смотрю снизу вверх и навстречу мне — моя мама. Эта воображаемая сцена осталась для меня навсегда реальной — ведь действительно, лишь обретя сознание и память, мы узнаем, встречаем близких.

Позднее мама показала, где я родилась: в Чернышевском переулке (улица Станкевича, Вознесенский переулок), в небольшом, но высоком двухэтажном доме наискосок от церкви Малого Вознесения и напротив довольно убогого кирпичного дома, в котором дедушка и бабушка снимали квартиру, когда переехали жить в Москву. Это так близко от их последней, третьей квартиры, в которой и я жила, от моего первого, старого дома, я так хорошо знаю это место, что как будто это я, в лице моей бабушки, ходила к маме в больницу, я была своей матерью и собой, я рожала и я родилась. Наш мир создается не только после, но и до нашего рождения, мир, глядя из которого все чужие миры кажутся нам суррогатами.

Мама сказала, что я родилась в шесть часов утра. Она не сообщила, что как раз во время ее беременности живший в квартире милиционер, о котором я уже рассказывала, нарочно сдвигал вещи в коридоре так, чтобы мама не могла пройти. Маме был 31 год, когда я родилась. «Не одна я так поздно», — сказала она однажды, просматривая одну из анкет нашего класса, принесенных Марией Федоровной из школы.

Отца у меня как будто не было, и мне он как будто и не был нужен: все, что есть во мне, взято у мамы и ее родных. Мне говорили и учили говорить другим, что мой отец умер до моего рождения. Я так и думала, но во время переписи 1937 года на вопрос о семейном положении мама сказала быстро: «Разведена» — и покраснела, вероятно оттого, что я была рядом. Я ни о чем не расспрашивала, зная, что маме это будет неприятно. Она умерла, и я так ничего не спросила. Мария Федоровна говорила, что на ее вопрос, кто был мой отец, мама отвечала, смеясь: «Донской казак», и что однажды, после обычного собрания у нас дома, мама ей сказала, что в числе гостей был мой отец. Так ли было на самом деле? Может быть, мама хотела отделаться от вопросов Марии Федоровны?

В 1943 году дядя Ма лежал в госпитале совсем близко от нашего дома, в Леонтьевском переулке. Я написала ему в записке, что мне исполнилось 16 лет и я хочу знать, кто был мой отец. Он ответил, что скажет, когда выйдет из госпиталя. Дома он сказал: «Твой отец был еврей, он был расстрелян». Я ни о чем больше не спросила, испугавшись тяжести этого знания, и я не знаю ни фамилии, ни года рождения и смерти, ни рода занятий моего отца, ничего. Я думала, что мама не была за ним замужем, — мне это безразлично в социальном отношении, разве только важно знать, что нами не пренебрегли. Но дядя Ма совсем не нарочно как-то сказал: «В тот год твоя мама выходила замуж». А потом я нашла открытку 1925 года, посланную какой-то родственницей: «…поклон Марку, Розочке с мужем». Однако, когда мама лежала в родильном доме, никакой речи о муже уже не было. Что произошло? Все это осталось для меня тайной. Видно, были основания для сильнейшего страха, если мама все так скрыла. А может быть, мой отец значил мало в ее жизни.

Через много лет, во время проверки перед заграничной поездкой служащий иностранного отдела Академии наук указал мне, что мое свидетельство о рождении выдано не в год моего рождения, а позже: напечатано «193…», а сверху написано от руки «26». Значит, было выдано второе, короткое свидетельство, куда вписаны только мама и я. Когда его поменяли и как? Еще при бабушке или после ее смерти? «Я ношу мамину фамилию», — прибавляла я, когда меня спрашивали об отце. А отчество? Было ли оно переделано, заменено или сразу дано в честь того дяди Коли, увеличенная фотография которого висела у нас на стене?

Я и о маминой семье очень мало знаю. Со слов дяди Ма мне известно, что один из прадедов был конторским служащим лесничества в имении какой-то графини.

Мой дед окончил в 1885 году физико-математический, а в 1888-м — медицинский факультет Петербургского университета. Он стал земским врачом в Симферополе. От этой его деятельности сохранялась «волчья» шуба (шуба на волчьем меху) — он надевал ее или накидывал поверх обычной шубы, когда ездил зимой в санях к больным за город в степь. Возможно, дедушка был родом из Симферополя, что как будто следует из сохранившейся официальной справки и из двух его писем, черновиков или неотосланных, написанных, как тогда полагалось, довольно витиевато, по поводу выхода дедушки из мещанского сословия, на что он имел право, окончив университет.

У меня было превратное представление о степени образованности бабушки, я думала, что она была только зубным врачом, но, перечитав сохранившиеся бумаги, узнала, что она в 1886 году окончила в Петербурге Высшие женские курсы[97] по физико-математическому отделению. Потом она преподавала русский, немецкий и арифметику в трехклассном женском еврейском училище в Ковно (Каунасе), директрисой которого была ее тетка, тоже Шерешевская, о чем имеется справка, подписанная этой теткой. Зубоврачебному делу бабушка выучилась, уже живя в Москве и имея двух детей (очевидно, семье нужны были дополнительные деньги): в 1901 году она получила звание зубного врача и право открыть кабинет.

Дядя Ма родился в Симферополе, а мама через два года после него, в 1894 году, в Ковно. Когда ей было шесть недель, семья переехала в Москву. Мама никогда не справляла свой день рождения, и я даже не знала, какого числа она родилась, знала только, что в июне (12-го по старому, 24-го по новому стилю, как я теперь узнала), — мама родилась в дни летнего солнцестояния, а умерла в дни весеннего. Я летом бывала на даче, но стыдно, что я не запомнила этой даты и не поздравляла маму. Она не то чтобы скрывала, но упоминала очень редко этот день, может быть, нарочно? (А день рождения Марии Федоровны я хорошо помнила, и я и мама делали ей подарки.)