Поговорить было не с кем. Может, имея я рядом человека, трезво смотревшего на вещи, нашла бы какое-то решение, но рядом не было никого. Лишь шумные соседи да насточертевшие собственные мысли, от которых куда ни прячься - всё равно будешь связана.
Тем днём я с утра до вечера провалялась в кровати, усердно пытаясь настроиться на "Хлеб с ветчиной" Чарльза Буковски, однако, как ни старалась, мысли в голове звучали громче, отчётливее книги. Мне было близко творчество Буковски, близок в понимании его грязный реализм, который большинством принято осуждать за огромное количество брани, пошлости, дерьма, и "Хлеб с ветчиной" являлась одной из любимых книг, но даже этот факт тем днём не стал значительным аргументом против навязчивого самокопания. Читала фрагмент о том, где главный герой, Генри Чинаски, наблюдает за тем, как приятели натравляют оскалистого бульдога на белую кошку с целью посмотреть, как тот разорвёт её, и вновь вспоминала ссору с мамой, хотя данный эпизод был не самым значимым, в моём восприятии он значился как один из самых сильных в романе. Не столько потому, что показывал безжалостное, жестокое отношение человека к животному, а слабость одного существа перед напором толпы. "Я испытывал гнусное чувство, оставляя кошку на растерзание. Можно было попробовать спасти ее, но я знал, что люди будут мешать мне. Дело в том, что этот котенок противостоял не только бульдогу, он противостоял Человечеству". Действительно, что такое маленький котёнок против всего человечества?
Я уже второй день не ела, не пила, да и не особо хотелось. Холодильник был пуст, в шкафу - лишь зачерствевший хлеб, сахар, соль, пакетированный чай и остатки макарон. Но ни идти в магазин за продуктами, ни что-либо готовить желания не возникало. Единственное, чего мне хотелось, - спрятаться. От себя, от мира, от грызущей изнутри боли. Куда двигаться дальше? В каком направлении? С какой скоростью? Чего ждать от завтра? От послезавтра? Всё было затуманено паршивыми, скотскими обстоятельствами. Или, если сказать в стиле Буковски, моя жизнь превращалась в одну сплошную хуйню. Грубо? Да. Антилитературно? Нет. Что такое литература (конкретно художественная)? Отождествление действительности. Глупо было бы убеждать кого-то в том, что наша реальность по большому счёту лишена матерной речи. Она есть. Это часть нашей жизни, и если уж показывать реальность, то не частично, а полностью сдирать с людей шелуху лжи и лицемерия, которой мы прикрываемся. Не нелепо ли натягивать маску высшей интеллектуальности, благородия, культуры и нравственности, утверждая, что литература не терпит брани, а если она содержится, значит, это не литература, после чего пускать эту самую брань в ход в общении с близким кругом знакомых? Отсутствие лицемерия - основная черта, позволившая мне уловить связь с Буковски да и вообще с миром не мягкотелых писателей, не страшащихся выражать мысли прямо, без розовых соплей и ажурной вуали. К чему пытаться создать словами совершенный утопичный мир, которого у нас никогда не было и не будет?
Доказательством чему послужил очередной инцидент в общаге, случившейся ближе к вечеру. Что-то полетело, что-то загремело, тёть Инна издала истеричный вопль, на помощь прибежал ребёнок со словами: "Пап, не надо! Пожалуйста, не надо!", закричала соседка с просьбой бесноватого мужа остановиться. В какой-то момент я перестала понимать, где нахожусь, кто все эти люди. Меня уже не удивляла церемония побоев, я научилась относиться к этому как к чему-то вполне приемлемому, не экстраординарному. Ну бьёт и бьёт. Раз люди продолжают после этого жить вместе, выходит, и того, и другого это устраивает. Может, женщины удовольствие от этого получают? Я не могла уяснить, как можно спать с человеком, способным позволить себе замахнуться на тебя, пнуть, разбить голову, губы. Как? Какую выдержку нужно иметь? О каких чувствах может идти разговор? О какой семье? Идиллии? Непонятно. И вероятно, куда ни уходи, куда ни прячься, везде развернётся одна и та же картина, потому что общество такое. Менталитет у нас такой. Жизнь такая. Жизнь, которую мы сами построили.
- Уебывай! - кричала в истерике тёть Инна. - Ты мне тут нахер не сдался! Моя комната, я вот этими руками на неё пахала, пока ты на шее моей сидел! Ни гроша на неё не заработал! Видеть тебя не могу!
- В пизду всё! Давно уж пора было съебаться. Только учти, что ни один нормальный мужик жить с тобой не станет.
"Мои личные дела оставались все так же плохи и беспросветны, что и раньше. Можно сказать, они были такими со дня рождения. С одной лишь разницей -- теперь я мог время от времени выпивать, хотя и не столько, сколько хотелось бы, - читала я у Буковски, стараясь не вслушиваться в лившуюся из коридора грязь. - Выпивка помогала мне хотя бы на время избавиться от чувства вечной растерянности и абсолютной ненужности. Все, к чему бы я ни прикасался, казалось мне пошлым и пустым. Ничего не интересовало, совершенно. Люди выглядели ограниченными в своей осторожности и щепетильной сосредоточенности на повседневных делах. И мне предстоит жить с этими уебищами всю оставшуюся жизнь, думал я. Господи, какое скопище ног, рук, подмышек, ртов, хуев, пизд и жоп. Они срут, ссут, болтают, и все они не стоят кучи лошадиного навоза. Девушки выглядели привлекательными, но только на расстоянии. Солнце просвечивало сквозь их легкие платья и радужно сияло в волосах. Но стоило только приблизиться к ним и прислушаться к их мыслям, лавиной сыплющимся из незакрывающихся ртов, как мне хотелось немедленно вырыть себе нору где-нибудь под холмом и спрятаться там с автоматом. Для меня не было сомнений в том, что я не способен на счастливый брак, что у меня никогда не будет детей. Да о чем говорить, если я даже не мог заполучить работу посудомойщика".
Не знаю, как мне тем вечером удалось уснуть, но проснувшись на утро с пересохшим от обезвоживания ртом в пришибленном состоянии, я встала с постели, выпила стакан воды, глянула на часы - 7.25 утра. Если бы не инцидент с Григорьевной на этнографии, то я бы спокойно отправилась этим утром на следующий экзамен по философии. Всё б вышло иначе. Теперь же было решено - я собиралась сходить в деканат написать заявление на отчисление. И тут уже было плевать на упрёки, претензии, унижения. Это моё личное право, которое я, к счастью, ещё всё-таки имела. А что будет дальше? Об этом думать не хотелось. Я прекрасно осознавала, что несладко мне придётся, но терять нечего. Мама от меня отвернулась, большинство знакомых считало куском говна. Будущее своё я не видела. Что уйдя из института, что останься. Одно равно другому. Поступать по обстоятельствам - такую я себе дала установку.
Пустой желудок напоминал о себе. Есть хотелось невыносимо. Расчесав жирные прилизанные волосы, натянула, вопреки тридцатиградусной жаре, серый спортивный костюм, сложила в жёлтый таз шампунь, мыло, полотенце, мочалку, обула тапки и вышла из комнаты. Не прошло двух секунд, как из кухни, с любопытством меня разглядывая, выглянула мужеподобная тёть Инна с пивным брюхом, заявившая твёрдым тоном: "Кир, за уборку только ты не отдала. Сколько я могу бегать?". Я не стала ничего говорить, ограничившись кивком головы.
Тёплая вода в душе подействовала, как анальгетик. Я стояла под мягкими струями, думая, как ни странно, не о несложившейся учёбе в вузе, не о маме, не о соседях. Думала о том, чьим проклятьем награждены те, кто не способны слиться с происходящим положением дел. После беседы с Сашей о даосизме, я заинтересовалась этой религией, прочла книгу, которую она мне посоветовала. "Истина Дао", автор - Алекс Анатоль, человек российского происхождения, открывший первый даосский храм в Америке, где он лично практикует эту китайскую философию. Книга на самом деле потрясла меня. Говорить о ней нужно отдельно, здесь же упомяну в контексте лишь небольшую цитату автора: "У вас, чувствительных к "хаосу, страданию и абсурду", есть чудесный дар, он же и ваше проклятие на всю жизнь. У вас нет защитной толстой шкуры, которая обеспечивает члену человеческого стада блаженство неведения. Вы сведущи, а значит -- уязвимы". Такими сведущими людьми были и Горький, и Буковски, и Кафка, и Сартр, и Ван Гог, и Босх, и ещё большое количество тех, кто не был удовлетворён окружающей обстановкой. Куда проще не думать, не чувствовать. Существовать под слоем шкуры, не допуская ни единого ранения. Смотреть на вещи из-под толстых стекол, промытых социальными сетями, телевизором, словами тех, кто является типичным представителем этой хорошо слаженной системы. Почему я была лишена этой возможности? Почему, понимая, какая фикция, полная до краёв парадоксальности и маразма, вся наша жизнь, продолжала болеть от несправедливости, жестокости, глупости? Почему не могла принять мир таким, какой он есть? Да, его не переделать, люди никогда не станут лучше, ценности не поменяются, отношение людей к людям останется неизменным. И как ты ни вопи, ни плачь, ни матерись - устоявшееся положение дел не сдвинется с места. Всё будет так, как и теперь. Может, хуже. Как сказал Генри в "Хлебе с ветчиной": "Таковы правила: или вы умудряетесь вписаться в общую схему, или подохнете на улице". Вероятно, будущее сулило мне подохнуть на улице.
