- А оружие?
- Ну, меч Панкратий тоже откуда-то притащил...
- Ясно. А как вообще защищают Храм? Я что-то не видел охраны. Вот у верховного жреца чернокнижников есть целая гвардия, они одеваются, как шуты, и их видно.
- Гости нашей охраны не видят, ты не обижайся. Даже привратницы тайно носят оружие, сами выбирают, иногда неожиданно. Но какое оно, ты знать не должен.
- Понятно. Только они?
- Что, ты и в самом деле лазутчик?
- Нет-нет...
- Еще бы ты сказал "Да-да"! Повторяю, охрану ты не увидишь и не сосчитаешь. Они выглядят как рабы, жрецы, как прихожане... Мы арендуем их у купцов, но содержим куда лучше.
- У вас есть войско?
- Посмотри на Панкратия...
- Да, почему он любит... сражения?
- У него два прозвища. До этого года его за глаза называли Ежом, потому что умудряется очень громко топать везде, даже на пашне... А теперь его все чаще именуют Сокрушителем.
- Ты не боишься?
- Шванк, у нас такой уклад - теолога сменяет воин, а между ними нередко вклиниваются кабинетные и комнатные люди, чтобы Храм отдохнул. Панкратий, кстати, называет своим предшественником не казначея Амброзия, а епископа Герму, хотя тот удерживал власть совсем недолго и внес большую смуту.
- А что за человек был епископ Герма? Никто мне ничего определенного о нем не говорил.
- Ну, я здесь чуть меньше пятнадцати лет, а он был уже очень стар. Злой человек...
- Жестокий?
- Нет. Свирепый, азартный. Коварный, наверное, если нужно. Говорили, что он очень любопытен и мешает, сует нос в дела переписчиков и рисовальшиков, совсем не жалеет гонцов...
- А как видел ты сам?
- Я был учеником Эомера. Епископа Герму плохо знал. Эомер, заметь, до сих пор всегда сидит в Библиотеке - а Герма предпочитал Скрипторий, то место, где теперь его кенотаф. Два старых кота решили друг друга не беспокоить. Представь себе двух цариц в одном улье - вот что могло бы произойти! Хорошо, хоть преданы они были разным царям - иначе сцепились бы неминуемо.
- Но все-таки? Я уже написал о живописце, а вот епископ...
- Хорошо. Он был азартен и упрям, несмотря на старость. Но при мне чаще сидел молча, писал или думал. Общался в основном со своим живописцем и иногда, по необходимости - с Панкратием, мастерами Дунканом и Махоном, с прежним главою Скриптория (он уже умер) и казначеем. Эомер очень ревнив к власти, ему не понравилось, что Меркурию Донату (это его мирское имя) была предоставлена полная свобода в делах Картотеки - он меня не то чтобы против Меркурия настраивал, но... Так вот. Меркурий Донат мог вообще не обращать внимания на происходящее среди людей - говорили, что он плохо слышит. И еще - если он был среди мастеров и переписчиков, все обращали на него внимание, даже нехотя. А уйдет - как будто его и не было, никто и не вспомнит. Чувствовалось, что умом Меркурий где-то далеко и по-настоящему его занимает не Храм. Побаивались его. Но не так, как Эомера, хотя и столь же сильно - Эомер более предсказуем.
- Так и теперь?
- Да.
- У него было прозвище, как у Панкратия?
- Да. Медный Змий. Не знаю, почему - вероятно, из-за цвета глаз и въедливости. Но оно ему почему-то подходило.
- Филипп, ты сам кем станешь?
- Теологом, друг. Выбора нет. Какой из меня воин?
- Филипп, сколько нам идти? - это спросил Пиктор, ему снова было тревожно.
- Часа три, не больше. Изжариться не успеем.
Эти самые три часа скучными не показались, хотя разговоры иссякали быстро. Погода, так благодушно предсказанная Филиппом, все-таки закапризничала; горячий свет словно бы надавливал на затылки. Одежда покаяния не защищает головы; по традиции с нею обращаются крайне небрежно - ведь покаяние завершается, когда ржавое одеяние превращается в лохмотья; их кипятят в щелоке, стирают с камнями, оставляют в реках, жарят на солнце и нещадно рвут... Вот и сейчас Пикси и Филипп оторвали по широкому лоскуту с подолов и сделали что-то вроде головных покрывал. Жонглер надел на голову рубаху, подвязал рукава на затылке.
- О, - засмеялся Пикси, - Мы выглядим так, словно бы царь пустыни вышел погулять с двумя женами, прекрасной и безобразной.
- Верно, - откликнулся жрец, - Он похож на бога-вепря, пустынного бога песчаной бури...
Днем лес дышит так же, как и человек, а спертый воздух опускается вниз. Поэтому, когда тропинка сузилась и начала извиваться, стало душно и утомительно. Пикси, казалось, снова превращался в шута, усталость ускоряла превращение.
- Скоро, - пропыхтел Филипп, - мы выйдем на воздух. Но нужно будет завязать носы и рты.
- Для чего? Неужто и впрямь начнется песчаная буря - а, моя сестрица по мужу?
- Сами поймете, сами поймете.
Лес оборвался неожиданно, и тропа вместе с ним. Теперь нужно было миновать прогалину, похожую на хорошо выеденное пастбище, а потом опять стеною вставали кусты и ели, как бывает на склонах больших оврагов.
Горизонт слева перегородили невысокие холмы. Из-за холмов кто-то лаял, в несколько густых басов - и кто-то один визжал. Потом на вершину выскочил пес с поджатым хвостом, помчался куда-то, а за ним, растянувшись в цепь, бежали еще семеро, пегих, крупных, лаяли мерно, как гончие.
- Семеро, - сказал жонглер, - Упряжка...
- Ошибаешься, - напрягся Пиктор, - Стая.
- Да...
- Смотри, тут выживают самые крупные - охотничьи и пастушьи псы мельче. Они хорошо питаются, никого не боятся и выгоняют конкурентов.
- Может быть, они и его съедят.
Филипп всем корпусом развернулся к холмам, выдернул стилет и перехватил его левой рукою, а хвост плети освободил. Шванк вытянул и перебросил нож в руке, чуть присел.
- Сейчас, - прикинул Филипп, я ударю его по носу, опутаю плетью и подколю.
- Господа мои! Господа мои! - опять вмешался тревожный Пиктор, - Вы и на самом деле собрались нападать на собак? Ну, чего вы оскалились?
Жрец и шут недовольно поглядели на него; тем временем семеро псов прогнали восьмого за холмы, и не стало их ни видно, ни слышно.
Шванк грубо воткнул нож в ножны. Филипп на некоторое время застыл, скрестив руки на груди - плеть в правой, стилет в левой - и стал похож на древних царей-жрецов пустыни. Потом очнулся, убрал нож в ножны, а плеть - за пояс.
- Действительно, - Шванк закрутил свою косичку, - Дикие псы и дикие люди. Лучше идти.
- Угу. Остановки могут свести с ума.
Стена леса вдоль оврага выглядела слишком уж ухоженно и правильно. Кое-где не давали разрастаться малиннику; полоски леса шагов через сто-двести прерывались широкими проходами, как раз для больших возов, и кое-где колеи совсем не зарастали. Филипп избрал почему-то не первый от тропы, а второй проход. Слабый ветерок пока не давал понять, что рядом валяется падаль.
- Возблагодарим духов, - пробормотал жрец, - Ветер не на нас. Пора завязывать рты.
Но никто, в том числе и он сам, этого не сделал.
В проходе отрылся весьма благолепный вид: склоны оврага поддерживаются плетнями в три яруса, а между секциями опять-таки проходы, уже не для возов, для людей. Все это напоминает редкий лабиринт. Противоположный склон укреплен участками частокола, потому что лес на нем почти не растет; а за ним видны холмы.
Путники уселись на самом краю, у первого плетня. и стали смотреть. Пахло, конечно, но не так, чтобы завязывать нос - не свежей падалью, а тлением, плесенью, чем-то вроде старых кож и носков.
- Здесь никого не бывает, - успокоил Филипп, - Собаки бежали дальше, к свежей падали. Сюда приходят только медики за костями да самые сумасшедшие гадатели по внутренностям - те, чье ремесло уже не отличается от некромантии. А ниже, где собаки, берут наживу рыбаки - говорят, что сомы предпочитают человеческую падаль...
- Гадают на человеческих внутренностях? А вдруг придут гадать прямо сюда? - схватился за увесистый нож жонглер.
- Обычно на овечьих или собачьих. Есть такая корпорация, свободная от Храма. Если гадание хорошее, то жрец и заказчик устраивают пир из мяса жертвы и все его раздают бедным. Если плохое, то потроха собирают и увозят чуть дальше, для злых могильных собак. Вот почему они такие большие и наглые. Представляете, можно извести целое стадо на плохие предсказания, а уж последняя овца всегда соизволит предсказать нечто хорошее...
