- Нет. Я. А что там для тебя важнее?

- Что обезьяна, предназначенная летать, живет в земле. Но жить на деревьях она не сможет, потому что сделана из корней. И то, что земля была плоскостью, не было в ней глубины, хотя я и подходил ближе.

- Н-да... Сон, который не позволяет себя понять... Я сам видел нечто странное. Будто бы я по шею сижу в болоте, как ловец пиявок, и жду кого-то. А потом оказалось, что я лежу в ванне, и она то ли стоит, то ли висит над поверхностью болота, и наполнена тою же грязью. А из левой руки моей течет кровь и падает в трясину.

- Филипп, ты что, покончил с собой?

- Не знаю. Может быть, это было кровопускание. Но я чувствовал покой - и то, что все правильно.

Гебхардт Шванк решил отличиться, заговорил последним:

- А я попал на вот это самое кладбище. Там было зеленее, чем сейчас - наверное - это старые времена. Но уже наступила осень. У могилы сидел жрец, опираясь спиной о дерево, а его соблазняла змея!

- В смысле?

- В развратном! Так вот, эта змея была не гадюка, а больше, желтая и с клетчатым узором на спинке. Толстая, голова треугольником. Я не знаю, ядовитая она или душительница. Жрец сидел, а она соблазняла его ради чего-то - что-то сделать? или уговаривала покончить с собой? Она уже покусывала его ухо, а он поглаживал ей спинку, и лицо его было спокойно, как в медитации. Потом он вроде бы очнулся и поцеловал ее в голову. Тогда я проснулся. Все.

- И в каком состоянии?

- Азарта. И, кажется, похоти? Не знаю.

- Этот жрец реально существует?

- Я такого не видел. Похож сразу и на тебя, и на Эомера, но ему лет пятьдесят.

- Ты говоришь, был на кладбище?

- Ну да. Я не чувствовал, что сплю.

- Тогда... Сидите-ка оба тихо!

Филипп перешагнул очаг, не задев угольной воды, и опустился на колени перед алтарным камнем. Камень этот, чуть выше обыкновенного стула, покрылся ровным слоем копоти - как матовое зеркало - и уже не понять было, каковы его истинный цвет и природа. Сейчас этот алтарь словно бы выращивал богиню из себя. Филипп приобнял верх алтаря и постоял немного. Видимо, ничего не изменилось.

- Dwyn! Ускользающая! Elusive! Неуловимая! Явись!

Нет, ничего. И тогда Филипп дерзостно обнял богиню за плечи.

- Вот я, если тебе нужна плоть.

Нет бога, выводящего

За пределы явлений,

Только ты...

Ты, темная душа моя,

Остановись и возьми, владычица...

- Нет, Филипп! - грозно крикнул Пиктор и повалился на колени рядом. Чуть промедлил и оттолкнул жреца.

- Госпожа моя! Госпожа с головою львицы! Послушай меня! Этот демон украла твой облик. Эта демон крадет наше время и чуть не отравила его плоть. Если ты жива, львица, если не спишь, защитница, явись сюда ты сама. Останови эту мерзость, поймай ее за горло! Зови своих сестер, с волчьими головами, с вороньими головами, с орлиными лицами! Преследуйте ее, повалите ее! Остановите ее и дайте увидеть!

Филипп таращился круглыми глазами, сидел, оцепенев. Но сознание его, видел шут, было ясным, ни о медитации, ни об одержимости и речи не было. И Пиктор ошеломленно таращился на Филиппа. А богини, ни та, ни другая, так и не проявились.

Шванку надоело быть не у дел, и он невинно сказал:

- Идемте вычистим очаг.

Остальные тут же прикрыли изумленные очи и отвернулись друг от друга.

Очаг этот представляет собою большое толстое глиняное блюдо с утолщенным дном и выступами по краю, вроде ручек. Вынести его втроем было тяжеловато, но вынесли, выплеснули и протерли, внесли обратно. Потом Пикси отправился навестить мула, а Шванк - поискать хвороста, который умудрился бы не вымокнуть. Филипп сел под свешенный край крыши и решительно начал медитацию. Как и о чем он размышлял, осталось тайною - вернувшись, шут и музыкант застали его за обнюхиванием гусиных останков.

- Он протух! Мухи!

- Жаль!

- Жаль, что даже и не жаль его.

Филипп вышел вон, держа полоток за почти не объеденную ногу. Жрец раскрутил его и зашвырнул подальше в траву, словно боевой диск. Бывший гусь совершил первый и последний в своем существовании полет, исчез в траве.

- Найдутся тут любители падали...

Сухой хворост хорошо разгорелся в сухом очаге. Пикси предупредил:

- Сейчас будет очень дымно, травы напились, - и втащил огромный веник полыни и пижмы. Так они и сидели, подкладывая по ветке, одну за другою, уклоняясь от дыма, пока не опустилась ночь.

- Все-таки есть в ней что-то, - вслух раздумывал Шванк, - Она позволяет понять, что время цельно.

- Ага! Разрушая его, - обиделся Пиктор.

- Ой, только не думайте, - замахал руками, заворчал Филипп, - что в ней есть добро! Из любого зла можно извлечь пользу. А нам, жрецам, удобнее думать, что чистого зла нет, что боги полезны... Мерзость есть мерзость.

- А сам...

- Хм...

***

Утром, еще до рассвета, Филипп властно объявил:

- Сегодня идем туда, где бывают хищники. Берем все, что похоже на оружие. Чтобы было привычно, хорошо?

- Зачем?

- Я обещал объяснить, чем плоть отличается от тела. Проще показать. Давайте, вооружайтесь!

Сам Филипп вытянул из сумки длинный нож и вытащил из ножен. Это - длинный узкий стилет с очень острым концом и без гарды; его носят на шее рукоятью вниз и служит он для прекращения мучений. Зачем такой стилет жрецу? Потом он пошевелил в куче вещей и поймал - "Ага!" - там за хвост плеть. Делали эту плетку длинной и толстой, сплели из черных ремешков, но умному мулу она была совсем ни к чему. Руку можно было продеть в петлю на конце рукояти и идти так.

Шванк попрочнее укрепил на ремне тяжелый курносый нож. Таким при желании можно сразиться на поединке или срубить небольшое деревце. Нож не отсыревал, потому что ножны изнутри выстлали промасленной стриженной овчиной.

А вот ножик Пикси годился разве что для охоты за коварной колбасой и для расчленения пергаментов. Шванк покопался в своем мешке и вручил ему топорик; вместо чехла лезвие было спрятано в старую вязаную куклу, Оборотня - ведь Гебхардт Шванк не сочинял волшебных историй. Пикси обнажил и осмотрел лезвие, одобрительно чмокнул и засунул топорик зав пояс, почти на самую задницу.

Бурдюк накинул на плечо Шванк - но настоял, что нести его будут по очереди.

Вышли с рассветом. Набрали бурдюк, перешагнули ручеек. Потом миновали тот самый сосновый лабиринт, где Филиппу встретилась гадюка. Дальше широкая тропа уходила в лес, туда они и свернули. В этом лесу птицы пели, пели еще с вечерних сумерек.

- Куда мы идем? - тревожно спросил Пикси.

- На могильник.

- Будто бы кладбища нам не хватало!

- А что за хищники, Филипп?

- Собаки, учитель мой, всего лишь собаки. Лучше выберите-ка палки.

Шут и музыкант проворно срубили себе по березке, заострили колья с обоих концов и зачистили от коры те места, куда будут браться, пока их копья служат посохами. Филипп повесил плеть на правое запястье и перехватил ее длинный хвост.

Тропинка пока вела весело, не петляла. Широкая, с нанесенным светлым песком, она радовала путников и отбивала всякие мысли о тлении, смерти и кладбищах.

- Филипп, - спросил все-таки Шванк, - а зачем тебе жертвенный нож?

- Он не жертвенный, это календарь.

- Как это?

- Ну, я накалываю на него всякие записки, всаживаю в стол, а потом обрываю клочки, когда дело сделано или запись больше не нужна.

- Понятно. Но откуда он у тебя - ведь такими пользуются рыцари?

- Не помню. Преосвященный, наверное, потерял, или кто-то из школяров. Бывают тут такие сыновья-разбойники.

- А я думал, он родовой.

- Понимаешь, Шванк, у жрецов постоянно скапливаются всякие мелочи и ходят по рукам. Например, большой шкаф жрецу завести нельзя, запрещено. А берестяной коробок никто отнимать не будет.