Жил-был в землях германцев, в тех горах, что именуются Чернолесьем, очень разветвленный клан, лишенный постоянного имени и земель. Мужчины вырастали и делались либо старьевщиками, либо мелочными торговцами, а женщины чаще всего уходили в таборы и становились там, как и большинство кровных цыганок, преданными и умными женами. С кочевым этим родом, чьи кибитки прибыли в предгорья давным-давно откуда-то с юго-востока, местные бауэры и охотники старались иметь дело лишь по необходимости: говорят, причиною кочевья барахольщиков было какое-то большое преследование за ересь. И правда - имен родов и клана у этих людей нет, пусть они и разговаривают уже на германских наречиях, роднятся они только с цыганами, а богобоязненны так... Богобоязненны настолько, что любых богов и богинь стараются избегать, подношений не дают и от храмов держатся подальше. Изредка проявляют почтение к Гермесу-Меркурию, мастеру путей, к его знакам перекрестков, да и то по великой нужде - а в этом никакой заслуги нет. Не колдуют и младенцев в жертву не приносят, и слава богам!

А еще люди этого бедного рода легко продают лишних детей в рабство. Нет у них понятия о старшинстве: кто недостаточно вынослив, пронырлив и речист, тот и лишний. Если надвигается нищета, мальчиков кастрируют и продают куда дороже, чаще всего храмам.

***

Так поступили и с Герхардтом Шванком, когда-то старшим сыном старьевщика, а ныне славным жонглером и шутом.

Отец принял решение - довольно быстро, надо сказать - поколотил мать и призвал цыганского коновала. Дядя крепко ухватил мальчишку, быстро перевернул и прижал к груди. Детские штаны делаются с огромной дырой на заду, её еле прикрывает широкий лоскут, поэтому раздевать сопляка не пришлось. Цыган стремительно сделал что-то лязгнувшими щипцами и огнем, и Герхардт лишился сознания. Через неделю ему стало лучше, и он попробовал ходить. Мальчик был все-таки уже не младенец - догадывался, чего его лишили. Поэтому он обиделся раз и навсегда, а раз так, то без сопротивления и протестов дал продать себя маленькому храму. Служили там одной из чужеземных богинь плодородия, все постоянные жрецы были оскоплены, а нужен им был всего лишь певец. В таком окружении Гебхардту до поры до времени стыдно не было. Но когда речь зашла об обязательной для всех юношей храма проституции, он сбежал - не мог позволять, чтобы ему снова и снова причиняли боль.

После побега он продался бродячему театру. Юноша располагал чарующим голосом - был ли то регистр флейты для храмовых песнопений, высокий выносливый фальцет для баллад или же визги и скрипы уличных комедий - всегда слушатель, особенно если это толпа, бывал привлечен, затянут и окован; они чаще всего хохотали, но могли и заплакать.

Но время шло, и оказалось, что молодой артист недостаточно красив - нет, невозможно безобразен для лакомых женских ролей. Какой должна быть красавица? Златокудрой - пусть у Гебхардта вечно растрепанные русые волосы, пусть - для этого есть парики. Но куда девать маленькие глазки неопределенного зеленоватого оттенка, если у красавиц - огромные, широко расставленные, голубые блестящие очи? Что делать с невысоким ростом? Вставать на котурны? Но красавица должна быть статной, а не круглой и в толстых складках на талии. Что поделать - для кастрата были возможны роли комических старух и иногда смешных простаков, но и здесь имелось четыре претендента, вредных, склочных, с умением и радостью действующих через постель. Гебхардт несколько лет не решался уйти, пел за гроши за сценой, а в конце концов рассорился с директором этого балагана, взял лютню, бубен, волынку и деньги (не только свои) и ночью после общей пьянки сбежал.

В ближайшем крупном городе он заплатил цеху комедиантов и тут же купил всем известный наряд шута. В той местности, во владениях герцогов-Чернокнижников, это короткий плащ в большую красно-зеленую клетку и занятную шерстяную шапочку: такие вяжут из толстой шерсти по северному образцу: она украшена грубо-яркими звездчатыми узорами, отмечена кисточкой с бубенцами на темени, толстыми косичками на едва намеченных ушках; шуты пришивают к ее вискам по паре легких колокольчиков. В других местах шуты одеваются иначе - но типы шутовских одежд узнаваемы, и одинокие бродячие комедианты неплохо осведомлены друг о друге. Знают шутовское платье и разбойники, по возможности не трогают людей в такой одежде; могут и в гости пригласить, но это, конечно, невыгодно и опасно.

Из семейства старьевщиков, храма плодородия и бродячего театра наш жонглер вынес вот что: некастрированные люди - это еще хуже кошек и котов: долгий безумный гон у них можно спровоцировать очень простым, кратким и слабым воздействием, а потом они начинают вести себя весьма потешно. Гебхардт завел себе собственный театрик в заплечном мешке, это были куклы-рукавицы с большими нелепыми головами, которых он частью заказывал, а частью вязал сам. Куклы эти отличались от привычных - это были не сказочные герои, а самые обыкновенные современные люди; правда, для самого кукловода как раз обычные людишки и были героями никогда не исчерпывающей себя примитивной, скучной и странной сказки. Он придумывал коротенькие пьески, в которых эти вязаные и сшитые карликовые люди сами загоняли в себя в идиотские положения, и лишь единицам удавалось как-то выпутаться. Особенно хорошо ему удавались истории о плотской любви и ее последствиях; он удивлялся, что находит в этом с некастратами общий язык - он не знал, но дело было в том, что его "грязный" юмор ничем не отличался от юмора ребенка: ребенок шутит о любви испуганно, примитивно, тревожно, громоздит Оссу на Пелион и приправляет это такими дозами насилия, от которых взрослому стало бы стыдно и дурно. А вот Гебхардт не смущался нимало, а его зрители расслаблялись. Сочинял он и острые политические пьески, за которые его одно время звали Осой. Но это прозвище не прижилось; детские провокации и западающий в душу голос делали его непристойные представления единственными в своем роде, и он стал довольно широко известен под именем Гебхардта Шванка.

Тут проявился и второй дар этого удачника: он-то считал, что обязан успехом тому, что сам умеет испытывать лишь обиду, злость и страх, а также чувствует почти физическую потребность в мести. Люди же, дурашки, не в состоянии понять, когда их осмеивают слишком нагло, и им срочно нужно направить это несостоявшееся понимание на кого-то другого. Чтож, путь так, но такова лишь половина причины. Вторая половина заключалась вот в чем: никто из зрителей почему-то не видел, что речь в дурацких пьесках идет именно о нем - а обязательно о соседе, начальнике или подчиненном. Боги знают, почему это оказалось так - может быть, именно пол и его незабытое отсутствие мешало зрителю на время слиться с актером; толпа воспринимала круглое мягкое тельце и морщинистое круглое личико с глазами у самого носа, напоминающее то опасного ленивого кота, то свинку, то младенца, такими же чуждыми, как тело и лицо обученной бесхвостой обезьяны...

Как бы то ни было, два дара вели Гебхардта Шванка через время и чужие владения, и, когда ему подступало к тридцати, он пришел в столицу Чернокнижников.

Там Лот и Уриенс чуть не приказали его высечь, увидев одно из самых невинных представлений. Шванк на этот раз смеялся над модной в герцогстве тягой к легкой и необязывающей образованности. Главный герой, знатный рыцарь, лежа в постели с дамой, одним пальчиком прикасаясь к ее прелестной шейке, слушал стихи, что она читала ему - все то же нудное повествование об осаде и восстановлении Трои. Дама же чуть заметно шарила под одеялом. При этом рыцарь исподтишка взглядывал на толстую горничную, что сновала туда-сюда, а его дама косилась аж на рыцарского коня. Вот и все. Толпа, состоявшая из мелких придворных и дворцовой челяди, ржет, все как всегда.