- Бред. Ни у кого из нас нет свободы, а у Панкратия - менее всего.

- При чем здесь Панкратий?

- Он нас послал...

- За ядом для своего меча...

- И свободы нет ни у кого. Значит, не то.

- Тогда семьи?

- Ха, если этот ставленник даже потеряет сан, то семье-то будет принадлежать по-прежнему! У нас у всех нет семьи.

- У тебя нет. У нас есть Храм.

- Злые силы! Насекомых нет у него, насекомых! - поразился шут, - Их давно уже отобрали, а он сразу и не заметил!!!

- Не то. Они были у него когда-то...

- Яйца у меня тоже были!!! И поэтому я управляю похотью. Утратив их.

- Знания, образы насекомых - то, что отнято - сегодня придали богине облик. В уме Филиппа.

- Чего нет у богини?

- Облика.

- Верно. Чего еще - чего она хочет, почему не успокаивается, сука?

- Ей нужны все наши тела.

- Но не тела животных.

- Вы думаете, - спросил Филипп, - она хочет обрести тело, но не может? Если так, то ей не нравятся границы, налагаемые телом...

- Так она хочет, по-твоему, превратиться в бога?

- Если понимает разницу, да... Я не о том - она хочет не тело, оно ограничено, а плоть.

- Разница в чем, Филипп?

- Потом расскажу.

Состояние заклинателей изменилось к вечеру. Пиктор и Шванк приободрились и неплохо объели гусиных полоток. А вот Филипп снова свалился, теперь в лихорадке.

- Это бывает, - объяснил он, - когда слишком долго сидишь над непроточной водой и выслеживаешь насекомых. Со мною так было раза два в детстве. Вдруг они на самом деле - маленькие волшебные злые чудовища?

- Давай-ка не болей. Шванк, у тебя есть вторые носки?

Дело в том, что под деревянные башмаки поддеваются толстенные вязаные носки, даже летом.

Пиктор ушел и принес целый подол березовых листьев.

- Носки давай!

Лекарь набил носки листьями, поплотнее, и приказал Филиппу из надеть.

- Где твой плащ, Шванк? Он вроде бы шерстяной?

- Вот.

Филиппа завернули в синий плащ по самые уши и уложили спать, согревая с обеих сторон. По правде говоря, Гебхардт Шванк, на время лишенный плаща, грелся о больного сам, потому что ночью похолодало.

***

После полуночи ударила гроза. Испуганный шквалом, прискакал Вечерок и спрятался под слегка выступающей крышей. Иногда он бил копытами по стене, и тогда к нему кто-нибудь выходил, Шванк или Пиктор. Когда молний почти не осталось, мул успокоился и лишь временами грыз колья и терся о стену - обращал на себя внимание - а в щели незаметно падали черные шерстинки. Ему сонно бормотали что-то утешительное и добавляли, что внутри он, как ни жалко, не поместится. И даже не пролезет в двери. Про дверь ему, кажется, соврали.

Утром небеса были точно так же затянуты толстыми слоями темно-серых и землистых, но тучи эти исправно точили дождь. Он то капал реденько, подобно тому, как на Крайнем Востоке пытают политических противников, по одной спуская капли на их бритые лбы, то превращался в ливень - в экстазе били землю многохвостые металлические плети.

Заклинатели, черный мул, голуби в клетке под двуколкой беспробудно проспали все утро и не видели снов.

Много спустя после рассвета капли все еще падали. Дождь загасил очаг. Разжигать его сейчас смысла не было никакого. Филипп сдвинул синий плащ куда-то в ноги, но поленился снять носки. Еще на заре налетели комары, и теперь они злобно пищали при каждом движении. Пиктор сказал:

- А плохо дело, если все валяются в сырости, в комарах, и никто не торопится бежать по нужде. Спасибо, вода есть еще.

Никто ему не отвечал, и он быстро выдохся и умолк.

На воле - сырость и отражения слишком яркого света... Мул, вероятно, ушел.

Так лежали-лежали, и Гебхардт Шванк постепенно стал видеть внутренним зрением, словно давно ослепший. Так, сам он был прозрачным мешочком с жидкостью песочного цвета. Пленка пузыря разрывалась раз за разом, и густая жидкость утекала в песок. Он и в самом деле устал. "Да, - думал он, - этому есть причины. События летят, начинаются, но не заканчивается ни одно. При чем здесь болезнь Гавейна, при чем мой побег, встреча с богом, этот плененный обезьян и этот роман? Все начала, начала, начала - и ни одного конца. Моя оболочка лопнула, а вода утекла вместе с дождем".

Филипп, дремлющий в центре, выглядел как пространство большой глубины, орехового тона и прозрачное. Центр его казался недосягаемым, а отмечал его некий тонкий стальной столбик, вертикальный, уходящий обоими концами в бесконечность. Это могла быть и лестница для небесных и подземных - или чей-то посох. Или, смущенно позволил прорваться мысли, это может быть шест, у которого вдруг да спляшет некая всем нам знакомая черная блудница.

Хуже остальных чувствовался Пиктор. Он был черным, и это было все, что виделось отчетливо. Черное это служило кожурою, оно пересохло и собралось в складки на складках, крупные и мелкие. Внутри полость с резонансом, и в ней - музыкальный веселый и светлый хаос.

- Вот странно! - сонно забормотал Филипп, - Я помню, как мне подарили трактат о насекомых. Я помню, как мы с бабушкой ездили на побережье. Я поймал медузу и вынес ее на берег, чтобы рассмотреть получше, а она разорвалась и просочилась через гальку. Бабушка дала мне подзатыльник - за то, что замучил живую тварь. Но этот мальчик мне чужой. Я не чувствую, что это я, просто помню его. Этот наш демон делает так, чтобы жизнь исчезала совсем. Моя история разорвалась и была выпита точно так же, как эта медуза.

- У меня вообще нет истории, - отозвался недовольный Пиктор, - Значит, ей нечего взять!

Меня отдали мастеру музыки. Он меня учил и бил, учил и бил... А сейчас я учу хористов. И хотел бы побить этих идиотов, среди которых Панкратий бездарнее всех, но я - раб, а они - свободные. Я запугиваю их придирками, даже его. Так что не печалься, жрец.

- Мне скоро тридцать, - Филипп не уцепился, не начал выяснять, так ли зол Пикси на него, как на хористов, а продолжал говорить о том же, раздумчиво и монотонно, - Мне скоро тридцать... И я сейчас чужой тому весельчаку, каким был четыре дня назад...

- Есть ли история у меня? - задумался и Гебхардт Шванк, - Странствия, шутовство... Книжку можно написать... Шут нужен был Гавейну, роман - богу и Панкратию, богиня - Храму. А мне-то самому что нужно? Я иду и смотрю, потом делаю из этого представление.

- Ага! - согласился Пиктор, - Есть история, но не ты. Обратное моему.

- И вы не чувствуете, - встревожился Филипп, - как она съедает ваши жизни. Или вам так уж и нечего терять?

- Разве что будущее, - проговорил Пиктор.

- Я его, это самое будущее, вообще не чувствую! - удивился Шванк.

Угас зародыш ссоры, исчерпал себя разговор, все снова уснули, на радость комарам.

Днем земля всасывала воду, а солнце лакало, и оба, жадные, высушивали все, что могли. Филипп очнулся, вышел, растянул плащ с носками по кустам и накормил сонных голубей. Лихорадка его ушла, не оставив следа, но и сил выздоровление не прибавило. О чем-то подумав немного, он вернулся. Пикси вышел к мулу и вернулся с листьями малины. Шванк в это время ходил за водой. Но никто не вспомнил, что очаг затоплен, что разжечь его сейчас невозможно... Демон крала не только историю, но и мысли, даже самые мелкие и простенькие мысли о будущем.

Вернувшись, дружно разбранили очаг и снова повалились спать.

Проснувшись от того, что замолчали комары, Филипп рывком уселся и растолкал остальных. Те, разлепив глаза, уселись на привычные места.

- Смею ли я вас спросить, собратия, - чуть более язвительно спросил жрец, - Что происходило в ваших сновидениях?

- Что-то не то! - решительно изрек Пикси, - Я стал маленьким. Я опускался в землю и был уже на уровне корней травы. Почва была словно бы срезана лопатой и была странного цвета - словно бы сильно перетопленного молока или пареной репы. Я хотел толкнуть пласт и войти куда-то, но корни вдруг шевельнулись, и я увидел... Ну, они не сложились в образ, а так и было. Там сидела мартышка, очень стройная, с длинной мордой, длинными руками и ногами. Ей бы прыгать по деревьям, а она сидела в земле, но пленницей не была. Уши у нее острые, а сама она состояла из корней, из кореньев, может быть, из петрушки. Так вот, я подходил осторожно и думал, что она прыгнет. Или он. Но он не прыгнул, а хлестнул меня по лицу, дал оплеуху, и вместо пальцев на его руке были длинные корешки. Очень больно. Он меня разбудил?