- Итак, я жду рассказа о видениях и снах.
Двое уставились на него, Шванк - с нетерпением, а Пикси - в страхе.
- Давай, Шванк!
- Я оказался на лугу и видел, как черная львица подкрадывалась к нашему мулу - это видение. Я закричал, хотел предупредить, и вдруг оказался здесь.
- Мы ничего не слышали, - пробормотал Пикси.
- Я видел синий сон, полный воздуха и зеркал. А во сне я видел женщину чуть моложе меня. У нее был красивый дом, она плела кружева и украшала ими шкафы и окна. Она так жила давно и всегда одна, ей было уютно так. У нее есть кукла, еще с самого детства. Кукла сделана из тряпочек и одета в синее платье. Каждое утро женщина рисует ей новый красный пояс и подрисовывает лицо, а потом красится сама. Раньше у куклы были глаза девочки, а теперь они накрашены по моде. Кукла - не живая, но у нее есть какое-то бытие, еще более надежное, чем жизнь... Эта женщина - вроде бы моя подруга детства, но красивее. А ее бабушка, тяжелая, сидячая, как Эомер, все ей пеняет - внучка не выходит замуж, и некому будет ухаживать за могилкой. Я поругался с бабушкой, заступился за женщину - и потом мне приснилось, что я был в истории, которую сочинил Вольфрам. И теперь мне ее нельзя ни записать, ни поставить. И я проснулся.
- А твои чувства?
- Ну, я испугался за мула... И возмутился из-за женщины...
- Мне кажется, в видении богиня хотела тебя отвлечь, заставить выйти. Чувствуете, как она рассеивает внимание?
- Ну да. Но это ведь не чувствуется?
- Не чувствуется. А основное переживание сна и видения, как?
- Уют... Печаль. Уважение к абсурду.
- Смотри, ты дважды видел чью-то жизнь - нет, чей-то ими же созданный покой. Там была и опасность: в искусственное бытие женщины и мула вмешалась сама смертоносная жизнь. Ты дважды пытался защитить их и оба раза оказался беспомощным...
- Да...
- И тебе грустно.
- Да. Немного грустно сейчас.
- А скучно ли?
- Да. И я обороняюсь против скуки. Я кричал, я спорил.
- Ты и на стороне не-жизни, и протестуешь против нее?
- Получается, да!
- Ну что ж. А я напел черную женщину, сначала стройную, а потом она стала дебелой. Все стало черным. Это видение было эротическим. Женщина разверзла утробу, и можно было низринуться туда с радостью. Но утроба ее не дает возрождения. Все внутри наполнено зубами, как шкура акулы или как Железная Матушка на площади. Я низринулся бы туда, ибо это освобождает, снимает покровы и пределы...
- Разве стенка утробы - не предел? - спросил Шванк, - Разве это не обман? Это же плен, мухоловка!
- И да, и нет. Основное чувство - тихая радость, мощное торжество. Исчезновение помех, но все это черное. А сны мои не удались. Мне снилось, что я не сплю именно здесь этой ночью. Я просыпался и выходил. В промежутках я думал об одной нашей прихожанке, душевнобольной. Она так больна, так бледна, что не отбрасывает тени, не приминает травы - или так кажется...
- Ты говоришь о Майе, дочери живописца? - уточнил Пиктор.
- Нет. О сестре ее матери. Так вот, сон мой был светел. Эта женщина жила в большом светлом доме, украшенном коврами цвета топленого молока. Она позвала меня к себе на праздник. Было еще несколько человек, и нам пришлось ждать ее. Она пришла, сняла пышную шапку из белых лисиц и сказала мне, что запоздала из-за урока. Она похвасталась: учится находить потаенные смыслы в текстах и показала, как - но я забыл, что это за текст и какая в нем тайна. Но потом добавила: учеба стоит восемьсот тысяч серебром в месяц! Я не поверил (платить столько она не сможет, будь хоть женою сотни купцов) и разочаровался, и опечалился. Она заметила это и ушла веселиться. Другая девушка хотела помочь мужу и давала в аренду своих кота и пса. А я оттирал со светлых ковров какой-то соус из красной смородины, пока он не застыл, как камень... Кровь, но игрушечная? Видимо, я слишком рационален, и веселое безумие, что попадает в сердце тайны, мне не дано? Э...эх, нельзя правильно растолковать собственное сновидение! Пиктор, ты готов говорить?
- Нет, Филипп. Но скажу. Я не видел ничего. Но я чувствовал - у меня сразу все заболело...
- Так ты сидел-то...
- Я - нарочно. На самом деле я не хотел видеть! Потом, когда я пел, то ощущал, будто бы кто-то продувает мой позвоночник. Как флейту. Дует и дует, а воздух под затылком не проходит. Потом он обрадовался и раздул мне голову, как пузырь. Я никогда так плохо не дышал! Этот кто-то меня словно бы насиловал, а у меня нет сил на ненависть! Но сон, сон...
- Не молчи, мастер!
- Так вот. Я видел, что какие-то твари, похожие и на ощипанных аистов, но без хвостов, и на летучих мышей, копаются в старой падали на скалах. Они летали, но какие же они были огромные! Самое большое - величиной с обычный лесной храм, а мелкие - с трех волов каждое! Они кричали друг на друга еще более мерзко, чем цапли. Они были розовые, как ожоги, как мясо, и с красными бесформенными рогами промеж глаз. Потом самое большое чудище раскидало всех, поковыляло на локтях к обрыву и свесило голову. Оно думало, что там вода. Камни посыпались, и оно соскользнуло в эту воду - она была черная, как стекло. Там чудище прилипло, стало орать и биться, но ее засасывало еще больше. На крики слетелись мелкие чудовища и стали рвать клювами большое. Пока они так жрали, черная вода затянула и утопила всех! Филипп, я в ужасе! Самое жуткое то, что они все выпадали из пространства, как Матушка-Смерть выступает из стены!
- Ты как его контролируешь, свой ужас?
- Да никак. Он не нарастает. Всегда одинаковый. Но я после этого не могу считать радость и жизнь надежными, я им не верю!
- Ты в ярости?
- Только на мгновения.
- Как тебе помочь?
- Не знаю. Начинает болеть позвоночник, и тогда полегче. Тогда я хожу и занимаюсь делами.
- Или боишься за мула?
- Или боюсь за мула.
- Ну ладно. Вздохнем и встанем!
Пошли продышаться на волю и увидели, что солнце взлетело на небеса уже довольно давно и светится серебром в облачном киселе. Тогда покормили взволнованных голубей и вернулись. Двуколка торчит углом, вверх оглоблями...
Сев покрепче, уперев руки в колени, Филипп ждал, не упуская взгляда богини. Гебхардт Шванк все оглаживал, грел ладонью свой бубен. Потом ударил и кивнул. Пиктор попробовал голос - убедился, что звучит придушенно, и вынул флейту из чехла. Он грубо продул ее, словно бы плевками, и вопросительно огляделся. Шванк снова, мягко, ударил в бубен, забил очень редко и негромко. Филипп начал:
- О, как скучна ты, возлюбленная наша! Скуки не замечают, но приходят в тайную, неподвижную ярость, и под гнетом нарастает бешенство.
- О! О! Иииииииийя! - вступил жонглер самым пронзительным из своих голосов, - Мы боимся, мы страдаем, биясь о стены! Ииииийяаааа! Мы строи свои миры - вот их пределы - а потом, пленники, тоскуем, трусим и ненавидим! Богиня, как скучно!
- Наши миры - наши! Мы строим их и владеем, и управляем... И нет избавленья!
Пиктор, потерявший голос, все плевался в воздушный столбик, пальцы носились, как встревоженные пауки. Свистал он то яростно, то тревожно.
Гимн тем и хорош, что один и тот же смысл может повторяться почти в тех же словах бесконечно...
К полудню Шванк выдохся, как всегда. Теперь он молчал и выстукивал по коже бубна редкую, ленивую пальцевую дробь, а минутами пускал нечто вроде ряби. Гимн чуть позже себя исчерпал и как бы всосался во что-то, резко умолк.
Выходили, поправляли дыхание. Видели - солнце сначала совсем растворилось, а потом начало свое падение - слишком, чересчур быстрое.
....
- Все! - прикрикнул Пиктор, - Шванк, прекрати ласкать свой бубен.
До заката водитель хора успел сходить на лужок и вернуться.
- Мул в порядке, - сообщил он, - Но почему-то боится меня, не подпускает. Вроде бы дразнится, но кто ж его знает?
- Голуби тоже волнуются. Едят, сидни, за двоих и ухажаются!
