Филипп заложил руки за голову, потом, вдохнув, до предела развел их и блаженно улыбнулся:
- Ах, как же хорошо! У Панкратия всюду уши, у Эомера - глаза. Пока они нас не увидят, освободимся.
Шванк сплюнул в пыль, Пиктор зевнул и прочистил нос.
Вороной мул неторопливо отпечатывал в пыли следы узких копыт. Пыль была выгоревшая, мелкая, похожая на муку, и в ней тонули подошвы сандалий. Странная была пыль - не очень летучая, ленивая, не лезущая в глаза и носы. Она лежала, гасила звуки.
Еще вчера небо резко голубело, отсылало жаркий свет свой, и зрелые листья дерев отбрасывали ему серебряные отблески, как лезвия вновь заточенных, извлеченных из Реликвария жертвенных ножей. Сегодня же тени исчезли, небо затянулось легким слоем облаков, и настала безветренная серая жара.
- Смотри-ка, - сказал Филипп, - Солнца нет, а наша падальщица так и блистает.
- Да, странный блеск. Металлическая, но легкая?
- Не-ет. Я слышал о таком камне. Он хрупок и горюч, но разжечь его слишком трудно.
- Тьфу, ботва! - Пиктор отбросил морковный хвост и залез в корзину обеими руками, - Так, огрызки! - один полетел к Филиппу, второй - к Шванку, и оба пролетели мимо, - Еще огрызки! А вот и яблочко, оставляю.
А Филипп прозрачно глядел в пространство:
- Посмотрите-ка, - медленно начал он, - Как же послушны люди...
Шванка передернуло холодом, а Пикси умолк.
- Они кидали в нас огрызками, потому что Панкратий нас якобы наказал, верно? Но бросали лениво и мимо, потому что наказание было сделано быстро, он говорил небрежно...
- Угу... Иначе, - решил шут, - полетели бы палки.
- Да. Или камни. Знаешь, Шванк, в ночь равноденствия толпа простецов занимает площадь и движется по кругу противосолонь, а руководят ею всего два жреца. Как стадо овец, у которого один пастух и одна собака.
- Или два козла! - Пиктор брезгливо сбросил какой-то липкий вонючий комок, - Злые силы! Даже если поймать кошку, крысу или мышь, они не дадут себя убить, будут сопротивляться до последнего и изранят тебя! А люди... Послушны до абсурда. Не того ли надобно нашей спутнице?
Он сделал самую омерзительную улыбку богине и поцеловал край корзины.
- Кто такие рабы? - спросил Шванк.
- При Храме остаются подмастерья и ученики, не считая самих мастеров. Из них всплывают вверх такие, как я и Эомер. Или Хейлгар. Так что же у нас всплывает, а? - думают остальные рабы. Полевые рабы живут за городом, в садах и огородах. Еще есть торговцы, рабы-приказчики - эти в разъездах почти всегда, особенно летом. Скотники и конюхи, их единицы.
- Откуда они?
- Военнопленные, бедняки и самые младшие сыновья самых бедных купцов, должников Храма. Таким все равно, где работать. У них бывают и конкубины, и дети, хоть брак им вроде бы запрещен. Живут неплохо. При необходимости их можно вооружить.
- Но почему...
- Личная свобода много дешевле безопасности и сытости, Шванк. Но тебе, бродяга, этого не понять.
- Интереснее всего, - начал Филипп, - кто такие мы с вами и чего хочет Панкратий. Богиню пробудили бы и подмастерья - с тобою, Пиктор. и с нами они поиграли, так? Тогда для чего мы - неужели и впрямь в наказание?
- Не верю, - раззевался Шванк и, извинившись, заговорил ясно и звонко, - Давайте посмотрим.
Он распрямился и запел так:
- Я - кастрированный жрец храма плодородия.
Я ставлю и веду развратные представления,
Но похоть меня самого не трогает!
Я управляю ею в толпе!
Я - Луна, вечно ущербная, как в старину.
Так мой род освобождает
От тягот жизни и ужасов смерти.
(правда, сейчас - это просто способ продать мальчишку повыгоднее)
Я слаб и свободен,
Я - сухой осенний листок!
(но теперь на меня насели и бог, и епископ)
Пикси показал увесистые аплодисменты "кирпич о кирпич":
- Что ж, я приберегу голос и скажу презренной прозою. Я - умненький болезненный мальчик, любимец матери. Я чуть не умер младенцем, и она носила меня храмовым лекарям. Мы очень бедны, а ценой исцеления стала моя свобода. Мама пристроила меня в теплое местечко; и сестры мои сметают пыль Храма, покуда не выйдут замуж. Своей семье я, такой, не нужен: отец и братья - потомственные грузчики. Я далек от них, я - игрушка рабов и ночной ужас хористов. Я смеюсь и смешу, этим и жив. Боль точит меня, хребет изгибается как бы под тяжестью неба. Я, больной, безобразный, знаю, как выгодно быть таким.
Сказал свое и Филипп:
- Как вы слышали, я - родственник Панкратия. Я второй сын купеческий - в нашей семье их всегда отдают Храму. Семья эта очень богата, очень влиятельна. Мои братья и кузены живут и в других храмах, не только этого культа. Скорее всего, я стану епископом - после Панкратия или вторым после него. Я могу подождать. Мою семью устроит, если я стану главою храмовых послов либо казначеем.
- А тебя самого что устроит? - подъехал Пикси на ночной кобыле.
- Меня? У жреца нет лица, нет и личных пожеланий. Так-то, брат.
Опять свиту черной обволокло молчание, как во время ночного свидания у епископа; все позабыли о выводах из личных историй. Когда беспамятство миновало, они позабыли даже и о нем.
Пригород нарастает концентрическими кругами, но имеет при этом две узнаваемых стороны. Та, куда уходят паломники, обращенная к Сердцу Мира, называется чистою. Там на многие мили тянутся яблочные сады, а потом и луга с перелесками. Противоположная, большая, обращена ко Внешнему Океану. Она нечиста, и предел ей полагают места погребения.
Сейчас свита богини вышла за полосу пустой земли. Дальше виднелись здания непонятного вида и ярко одетые группки.
- Давайте-ка устроим небольшое представление, - сказал Пиктор. Выглядел он и испуганным, и взволнованным, как гончий пес в начале следа. Глаза он раскрыл, и стало видно, что сегодня они пожелтели.
- Для кого? - заинтересовался Шванк.
- Ты не знаешь, потому что пришел не этим путем. Сейчас пойдут дома разврата и игорные притоны. Нашу спутницу, а то и мула, тут могут похитить.
- Верно, - кивнул Филипп и вроде бы пришел в себя, - Боги знают, что начнется, если ее перехватят. Тут творят очень, очень странные обряды.
- К делу! Надо прикрыть корзину!
- Возьми тряпку в моем мешке, - буркнул усталый шут.
Пикси потянул белый край и извлек, фокусничая, некое грязноватое полотнище с выцветшей крупной надписью.
- Это означает, - нехотя пояснил жонглер, - "Число представлений ограничено" на языке столицы Гавейна.
Пикси хихикнул:
- Сойдет, не волнуйся. Самое оно!
Повелитель хора грубо заткнул корзину шутовским знаменем и повалился навзничь, свесив ноги. Шванк взял голубиную клетку.
- Кто-нибудь, берите мула под уздцы!
Вперед шагнул Филипп и подхватил животное.
- Ты - назад.
Сам Пикси вдруг прижал уши, потемнел лицом и схватился за живот, стеная:
- Тихо, мальчики! Мы везем меня, несчастного, в место упокоения.
Дело в том, что не все отправляются в места истлевания мертвыми. Некоторые жрецы, особенно храбрые или благочестивые, просят увезти их на кладбище заблаговременно, там они медитируют и умирают; для подобных медитаций и предназначены маленькие кладбищенские храмики. Наш благочестивый калека стал умирать, не закончив покаяния, решил продолжить его прямо на кладбище и умереть свободным. Другие двое отправились с ним ради помощи и назидание себе. А корзине везут его простыни.
Мул бодро трусил, Филипп перешел на очень быстрый шаг воинов (в отличие от бега, он не разбивает ног и сберегает силы), а Шванк трусил следом, что-то подвывая. Пиктор громко возглашал покаянные молитвы, перемежая их хрипом и жалобными стонами. У первого заслона блудниц он пустил и кровавые пузыри изо рта.
Девушки у дороги, видел Гебхардт Шванк взглядом жонглера, были одеты и накрашены куда ярче большинства шутих и акробаток; все они очень молоды и поэтому показывают главным образом ножки в полосатых чулочках, связанных в три или четыре цвета - все остальное еще толком не отросло. Позади туда-сюда бродил здоровенный парень, пас свое стадо. Самая пухлая блудница шмыгнула носиком и пустила слезу, остальные тревожно зашептались. Парень прикрикнул, и девчонка торопливо промокнула глазки.
