Шванк тихо задремал. Когда он проснулся, это самое перо лежало на столике. Слишком маленькое, не для письма.
Уже окончились сумерки и наступила ночь.
***
Осторожно постучали, и гость вошел в двери, не дожидаясь ответа. Это был Филипп. похожий на бога.
- Шванк, ты можешь встать и идти? - спросил он так же осторожно, почти нежно, тихим голосом.
- Сейчас проверю, - ответил Шванк и резко сел. Голова не закружилась, и тогда он встал.
- Могу. Что...
- Нас вызывают, идем.
От гостиницы уходили прямые светлые тропы - в Храм, трапезную, еще кое-куда, и все они усыпаны песком; его незаметно, по ночам, сметают и обновляют служительницы. Узкая тропа, крытая вдавленными сплошь осколками белого камня, уводит в черный сад. Филипп пошел впереди, а Шванк шел следом, удерживая взор то на светлой спине проводника, то роняя его на белую тропу. Водить по тропе епископа следовало, не оборачиваясь.
Белая тропа прорезала садик и вывела к небольшому домику, тоже белому, где вот уже несколько веков подряд жили правящие, а иногда и бывшие епископы. Филипп постучал в легкую дверь, и охрипший голос ответил прямо во время стука:
- Войди. Быстрей.
Жрец пропустил жонглера вперед, сам склонился, выпрямился, как хлыст, и встал в глухой тени, спрятав руки в рукавах.
- Подойди, садись.
Филипп не шелохнулся, и Шванк понял, что приказ обращен к нему. Он низко поклонился, почему-то молча. В комнате оказалось лишь одна, маленькая, сфера света; в нее попадали всего-навсего небольшой столик и сидящий за ним епископ. Рыжеватое пламя порождали три восковые свечи в темном и толстом канделябре.
Епископ хлопнул по сидению слева:
- Садись, шут.
Тот послушно и тихо сел. Епископ поставил локти на стол и уперся обоими кулаками в щеки. Теперь на нем была толстая серая шаль, крест-накрест завязанная на груди. И нос его, видел Шванк, покраснел и распух. Панкратий промокал его большой белой тряпкой.
- Филипп, разбуди и приведи Пиктора!
- Да, Ваше преосвященство, - прошуршал одеянием и стукнул дверью жрец.
- Пей! - сказал епископ и передал Шванку глиняный кубок. В нем плескалось красное вино, чуть выше половины.
- Ешь! - сказал он снова и указал на стол; рядом со свечами был деревянный круг и на нем стопка из нескольких лепешек.
- А Вы, Ваше преосвященство? - спросил из вежливости отупевший Шванк.
- Мне запрещено любое вкушение пищи после заката, а сейчас приближается полночь. Брось ты свою ложную скромность. Не ел целый день, у тебя закружится голова. А ты мне нужен разумный.
Шванк насухо прожевал и проглотил верхнюю лепешку, хлебнул вина и отставил кубок.
- Хм, - продолжал Панкратий, - Если ты и впрямь лазутчик людей Гавейна, как говорят, то я тебя повешу. А пока ты мой гость, так что ешь, пей и слушай.
Есть жонглер не мог и поэтому весь обратился в слух.
- Геб-хардт Шванк, так я понимаю? Жонглер и певчий.
- Да, господин мой...
- Ты умеешь убивать голосом? Брать убийственные ноты?
- Я не понимаю...
- Ладно. И ты здесь не затем, чтобы украшать своим голосом сирены наш скромный хор?
- Да, господин, не за этим. Это лишь плата. Некий Бог встретился мне и повелел написать роман...
- Кто он?
- Не знаю.
- Ты Дом Божий?
- Наверное, нет. Я ведь кастрат.
- И ты все-таки зачем-то понадобился божеству.
- Да, я пишу...
- О том, что было полвека, а потом и сорок лет назад. Роман о Молитвенной Мельнице и Неведомом Боге.
- Я еще не озаглавил его, - растерянно пробормотал наш трувер.
- Значит, мое заглавие подойдет?
- Конечно, Ваше преосвященство!
- Что ж пиши, пиши. - Панкратий возложил ладони по бокам канделябра, как богиня держала их на коленях, сделался грозным и продолжал, нахмурясь, - Лесные Королевы почему-то замалчивают смерть моего предшественника. А гибель остальных выдают за смерть на поединке. Кто-то мстит нам... Прекрасно будет, если правда все же отдастся тебе, если ты закончишь его! Пиши, мы мешать не будем. Но оставишь нам копию!
- Обязательно, Ваше преосвященство! - шут отвесил неуклюжий сидячий поклон.
Епископ убрал лепешки и кубок, поставил куда-то за спину, в темноту.
Филипп снова стукнул в дверь и пропустил Пиктора. Тот, вопреки подозрениям, заспанным отнюдь не казался. Панкратий указал на сидение справа:
- Сядь!
Пиктор быстро сделал поклон и сел. Епископ взял его за виски, притянул в сферу самого яркого света и вгляделся, морщась. Шванк оторопел: Пикси был избит. Под глазами наливались синяки, а на щеках красовались немного иные кровоподтеки, вроде тех, что возникают после укуса или щипка с вывертом. Шванк задрожал, и епископ выпустил голову раба.
- Ничего себе, учитель мой! Кто это сделал?!
- Но, Ваше преосвященство... Вам известно, я служу для рабов смешною игрушкой, этим и выживаю. Но сегодня они перегнули палку.
- Ох, перегнули! Побоялись отыграться на мне, так?
- Или на Эомере...
- Или на Эомере.
- Пиктор, ты будешь молчать? Кто это сделал?
- Буду молчать, господин мой.
- Хорошо. Филипп, подойди!
Тот шагнул на границу тени и остался стоять.
...
Все трое молчали, как будто бы некая сила скрадывала их мысли, обессиливала внимание. Снова начал Филипп:
- Ваше преосвященство, разрешите спросить?
- Спрашивай.
- Кто эта богиня, которую видели Шванк и Эомер?
- Погоди с этим, - отмахнулся Панкратий, - После.
Помолчали еще, и Шванк не совсем понял, что происходило с ним: то ли голова, как бы наполненная легкою летучей жидкостью, собиралась закружиться снова, то ли кто-то влиятельный воровал и пил их внимание. На мгновение в голове прояснилось, мысли сцепились снова, и он спросил:
- Ваше преосвященство, можно мне?
- Что можно?
- Спросить тоже.
- Спрашивай.
- Господин мой, почему вы поносили ту богиню площадною бранью?
- Да, Ваше преосвященство, - вмешался Филипп, что правилами вежливости было запрещено, - Ведь не просто же от раздражения?
- Отвечаю. Я хочу разбудить ее и привлечь внимание. Я подумал было обозвать ее трусливой целкою с прялкой, и на мгновение что-то шевельнулось. Но она ленива! - глаза епископа Панкратия расширились до предела и теперь медленно загорались, как у хорошего кота при виде мыши; резким выдохом он всколебал пламя, и свет запрыгал, уродуя лица, - Но больше всего мне нужны вы, все трое.
- Слушаю, Ваше преосвященство, - поклонился Филипп. Остальные замерли.
- Вы, вы заварили эту кашу и сделали из обряда кошачий концерт! Да, Пиктор, я все знаю!
- Вы... господин мой, - споткнулся было Пиктор, и уши его возмущенно прижались к голове, - Обвиняете нас в смерти Брана?
- Тебя и Шванка обвиняют в этом рабы, не так ли? И я вас накажу, накажу, чтобы они не сделали этого раньше и более жестоко, чем я.
- Мы готовы, Ваше преосвященство.
- Так вот. Это наказание, но это и задача. Я считаю, что вы - особенно ты, Гебхард Шванк - как-то на мгновение спровоцировали богиню. Певчий, что заметил ты?
Шут склонился к Панкратию и заговорил виновато:
- Ваше преосвященство, мое лицо было под пеленою. Я не видел пения - лишь то, что потом из носа Брана потоком хлынула кровь...
- Не сочиняй, трувер! Он был уже окровавлен, когда ты открыл лицо. И не смей писать свой роман так же, как говоришь сейчас, иначе... Но что ты слышал и чувствовал?
- Сначала пение шло, как и задумал мастер Пиктор. Потом я почувствовал страх. Бран, видимо, тоже - он стал петь глуше и как-то... дерзко, вызывающе. Но он сразу вел себя как актер перед толпой.
- Что он был дураком, я знаю. Что еще?
- Филипп подстроился под него.
