Потом Брох выдержал и, конечно под большим секретом, сообщил всем о том, что Ганс Клос удостоен повышения по службе и произведен в капитаны. По очереди и все вместе его поздравляли и желали дальнейших успехов. Эдит подошла к Гансу с рюмкой вина, а разгоряченная Грета потребовала, чтобы они поцеловались.

— Помнишь, Ганс, когда мы целовались в последний раз?

Он ответил:

— Да, при расставании, когда покидали поместье дяди Вейсенберга.

Однако Эдит утверждала, что Ганс выехал раньше, чем она, и что именно тогда она поцеловала его на прощание.

Теперь Ганс окончательно убедился, что опасность миновала: Эдит не очень хорошо помнила, кто из них в то лето первым покинул поместье дяди.

В разговорах и воспоминаниях они не заметили, как подошла полночь. За минуту до двенадцати Брох принялся открывать бутылку шампанского. Из приемника уже доносились первые удары часов, когда он наконец-то справился со своей задачей, о чем свидетельствовал громкий «выстрел» вылетевшей из бутылки пробки.

Майор разливал шипучее шампанское по бокалам, а Шнейдер, войдя в роль крестного отца, сказал:

— Тихо, дети мои, наступает Новый год! С Новым годом! С новым счастьем!

— Сначала поприветствуем штурмбаннфюрера Бруннера! — послышался в это время чей-то голос. Мужчина в мундире гестаповца, уже изрядно выпивший, стоял в дверях, широко расставив ноги, чтобы не упасть.

— Герман! Как хорошо, что ты пришел! — обрадовалась Грета, хотя остальные не выразили особого восторга, увидев столь бесцеремонного гостя. Если бы Бруннер не был сильно пьян, он заметил бы, что его приход испортил настроение присутствующим. Однако он, чмокнув Грету, бесцеремонно развалился на диване, потребовал рюмку водки и что-то пробормотал о своем чутье, которое никогда его не подводило, когда речь шла о застолье.

— Я еще не представил тебе, Герман, мою кузину, — сказал Клос, и в этот момент заметил что-то настороженное во взгляде Эдит.

Она пристально приглядывалась к Бруннеру, как бы стараясь отогнать прочь какие-то тревожные мысли, и с трудом заставила себя улыбнуться, когда Бруннер подошел к ней с рюмкой.

— За здоровье представительниц прекрасного пола! — произнес он и замолчал неожиданно, выронив из руки рюмку. Неуклюже наклонился, чтобы собрать осколки стекла, а когда выпрямился, Эдит заметила, что его взгляд сделался как будто бы трезвее. И если сначала девушка была склонна подумать, что ошиблась, что никогда не видела этого человека, то теперь была почти уверена, что это он.

— Мне кажется, я где-то вас видела, господин штурмбаннфюрер, — сказала она и, заметив холодный блеск в тусклых глазах Бруннера, сразу же пожалела о сказанном, хотя была довольна, что никто из присутствующих не обратил внимания на это.

— За фюрера, за победу, за здоровье господ офицеров! — произнесла тост Грета, подняв свою рюмку, и вдруг умолкла, услышав пронзительный вой сирены, которого она так боялась.

Из приемника донесся голос диктора:

— Внимание, внимание! Воздушная тревога! Воздушная тревога!

Электрическая лампочка над столом погасла, но через минуту снова загорелась. Одновременно раздались тяжелые взрывы, а потом отдаляющийся рокот самолетов. Молча все спустились в бомбоубежище. На лестничной площадке Эдит прижалась к Клосу.

— Мне страшно, — прошептала она.

— Немного отваги, дорогая, — ответил Клос. — Бомбят железную дорогу или вокзал, но не город.

Эдит только покачала головой, боясь сказать, что она имела в виду не бомбежку.

Грета была расстроена. Новогодний вечер был испорчен. Из бомбоубежища они поднялись через час, но уже без Бруннера, который куда-то исчез во время воздушной тревоги. Казалось, ничего особенного не случилось, но веселье уже было омрачено. Шнейдер вспоминал о своих прогулках по Вене, пытался развеселить всех пением, но это не помогало.

Все понимали, что в их жизни, в жизни немцев, которые недавно господствовали над всей Европой, что-то надломилось. Кто-то решил испортить им празднование Нового года, и они не могли помешать этому.

«А что же наша противовоздушная оборона?» — думал Шнейдер, хотя точно знал, что артиллеристы получили приказ не раскрывать своих позиций перед ожидаемым большим наступлением русских на фронте.

«Сколько раз я говорил, что война с Россией — это самоубийство», — с горечью думал Брох.

Хотя хозяин вечера, обер-лейтенант, а теперь уже капитан Клос, горячо просил гостей остаться, даже завел патефон с раздобытыми где-то пластинками последних берлинских модных мелодий, все с облегчением вздохнули, когда Эдит Ляуш предложила разойтись.

Неудавшийся новогодний вечер и невыносимый холод в комнате взбесил Грету. Полька, их прислуга, не только не натопила печь, но даже не явилась на работу, и вдобавок выяснилось, что она украла у Греты две банки консервов. Эдит хотела растопить печь, но оказалось, что кончился запас угля. Не раздумывая, девушка порубила на части табурет, на котором стоял таз для умывания. В конце концов можно будет умыться, поставив таз на стол. Тепла от растопленной печки хватило только на то время, пока они вспоминали о встрече Нового года. В комнате снова стало холодно, через незаклеенные щели в оконных рамах проникал морозный ветер. Девушки лежали на своих кроватях под тонкими одеялами и дрожали.

Грета попросила Эдит перебраться к ней на кровать. Укрывшись двумя одеялами, они почувствовали, что стало немного теплее, и снова разговорились о новогоднем вечере, о своих впечатлениях, о гостеприимстве Ганса Клоса. Эдит подумала о Бруннере. Хорошо, что никто не обратил внимания на ее слова и реакцию штурмбаннфюрера. Если бы Грета что-то заметила, Эдит пришлось бы сейчас выдумывать для нее какую-нибудь глупую историю, ибо сказать Грете правду о Бруннере она не могла. Грета вряд ли поверила бы ей. «Не ошибаюсь ли я?» — засомневалась Эдит. Этот вопрос терзал ее с самого новогоднего вечера.

Когда они вместе с Гансом возвращались домой (Брох с Гретой и Шнейдер шли впереди чтобы, как сказал тогда капитан инженерных войск, дать возможность влюбленным остаться наедине и объясниться), Эдит пыталась рассказать ему о Бруннере, о своих подозрениях, которые мучили ее. Начала даже что-то говорить, но прервала себя на полуслове, а на вопрос Клоса ответила, что расскажет ему об этом в другой раз. Она хотела заинтриговать его, чтобы он с нетерпением ожидал следующей встречи. Ганс ничего не сказал девушке, только крепко обнял, и ей показалось, что не было у них восьмилетней разлуки, что только вчера они расстались, а сегодня встретились и теперь всегда будут вместе.

«Глупая, сентиментальная идиотка, — подумала о себе Эдит, — не могу не думать нежно и ласково об этом человеке, который пробудил в душе воспоминания и чувства восьмилетней давности».

Она заметила, а когда Клос обнял ее, особенно ясно почувствовала, что нравится ему, что он стал совсем другим, не таким, каким был в тридцать шестом году. Юношеский пыл, восторженные разговоры и бесконечный поток заверений о своих чувствах — это все в прошлом. Теперь в нем были солидная сдержанность, мужская уверенность и нежность. Это волновало ее, и она никак не могла заснуть. Его ласковый взгляд, трогательная заботливость, нежное прикосновение глубоко запали в ее душу и сердце.

«Просто вырос, возмужал, — подумала она. — А потом война. Все изменилось, стали почти неузнаваемыми».

Неизвестно почему, она вдруг подумала о прежней соседке Греты, о которой та говорила утром. Грета тогда сказала: «Мы все здесь становимся больными от угара этой войны…» А Ганс — он тоже больной? Эдит неоднократно присматривалась к нему в течение новогоднего вечера — спокойный, движения размеренны, никакой таинственности, о которой говорила Грета. Осталось ли в нем что-нибудь от того юношеского задора, о котором теперь они вспоминали с улыбкой? Когда он начал говорить о своей учебе в Гданьском институте, Эдит хотела спросить, кем была та девушка, по вине которой она не получила ответа на свое последнее письмо, но сдержалась.