Тут я рассмотрела других пассажиров.

— А вы кто? — ну то есть я весьма смутно помнила свой выход в люди, и не была уверена в его итогах.

— Красноперовы мы. Устинья и Демьян. — настороженно сообщила девица.

— Хорошо, Устинья. Меня зовут Ксения Александровна Татищева. Я графиня, так что зови меня «Ваше Сиятельство». Дом у меня в Петербурге. Вы сами-то куда ехали?

— В Москву. — глядя в пол сообщила Устинья.

— Семья там?

— Нет у нас никого. Одни мы.

Что-то я раньше о старообрядческих семьях другое слышала.

— А откуда вы?

— Из Пензы. Там у нас село. Было.

Понятно, больная тема.

— И чем же вы в Москве заниматься собирались?

Она помолчала и, видимо решившись на что-то свое, выдала:

— Там у людей старой веры работа для своих всегда найдётся. Даже для таких, как мы.

— А что же с такими, как вы не так?

— Мы с горнего согласия. Староста наш, Ефим Титыч, с другими рассорился и один спасаться решил. Скит наказал выкопать. Мы туда всем селом пошли и сидели. Месяц без малого. А там солдаты пришли, и тогда мужики наши матицу подрубили. Мало кого откопали. Нас вот с Демьянушкой, у Сычевых бабку одну — она все равно потом померла. Бекешины все полегли. А у Гусевых малой остался. Крыдина молодуха… — она спокойно перечисляла фамилии, а у меня выбивался весь алкоголь из головы.

Двадцать шесть дворов. Более двух сотен человек. И чуть больше дюжины выживших. И тишина в информационном пространстве. Кто ж тех кулугуров считать будет.

— Нас потом в монастырь свезли. — так же невозмутимо продолжала девица. — а Демьян без меня никак не мог, его били, а он сильный — вырывался. Так и заперли в умалишенном доме. Я, когда сбежала, к ним прокралась ночью и позвала его — он в окно вылез. Мы у старьевщика на мое колечко тулуп с валенками сменяли. Потом на ярмарке Демьян с мужиками на спор дрался — так денег на билет набрали. Вот и поехали.

Фильм ужасов из обычной сельской жизни.

— Документов у вас, как я понимаю, нет? — надо же, а голос совсем не дрожит. Почти.

— Нет, Ваше Сиятельство. — согласилась Устинья.

Ну сама я с таким же стартом начинала. Только закалка послабее была.

— Прежде чем двигаться дальше, я бы хотела узнать, во что вы сейчас верите. То есть какие у вашей веры запреты, что вам можно.

— В Бога веруем. — она истово перекрестилась двумя перстами, как мои предки прямо. — В церкву вашу не ходим. Врать нельзя, красть, жизни лишать. Водки и табака нельзя. Молиться только на свои иконы можно.

— А как же вы теперь?

Она опасливо оглянулась, распустила косу и достала из волос мешочек, где на дне позвякивали две крошечные иконки. Услышав шорох за дверью змеей свернула все обратно и снова уставилась в пол.

— Ты грамоте обучена?

— Читать умею по нашему и по вашему немного научилась в монастыре. Писать немножко и счет понимаю.

— А сколько ты в монастыре-то просидела?

— Недолго, года два.

Черт возьми, а я на свои горести жаловалась.

— Вам лет-то сколько?

— Мне пятнадцать. А он на четыре старше.

Здоровый лоб после двух лет в психушке. Мое самое блестящее приобретение, покруче Лазорки будет. Зато хоть девка не потеряется в любой ситуации.

— А с ним что? — я кивнула на меланхоличный тюк овчины.

— Он не говорит.

— Немой что ли?

— Нет. Но не говорит. — она погладила его по плечу. — Иногда что и скажет, но больше молчит.

— Устя, а он нас слышит? — осторожно кивнула я в его сторону.

— Конечно, — улыбнулась она. — Познакомься с барыней.

Он посмотрел на меня, и я пропала. Нет, не влюбилась. Просто такие глаза на иконах пишут — бесконечно добрые, наивные, чуть удивленные. Как у верной собаки, которую без вины пнули, но она все хозяину простит.

— Договоримся так. Полгода работаете за комнату, стол и одежду. Потом справим вам бумаги и положим жалование как всем. Жить сможете в одной комнате. Кому вы в ней молитесь — дело ваше. В доме с другими вопросы религии не трогать, и я им тоже накажу. Одеваться придется в городское, но это для работы. В комнате, опять же — ваше дело. — По трудовому кодексу это рабство, а по местным меркам — роскошное предложение. — Что бы в доме не узнала — посторонним не рассказываешь. Захочется обсудить — выскажись брату. Возникнут вопросы или претензии — мне. Устраивает?

— Да, барыня, век за Вас молиться буду. — Устинья крепко сжала руку брату, а тот встал передо мной на колени и поклонился. Он оказался еще и очень высоким, статным. Смерть девкам, если заговорит.

Это был лучший момент, чтобы вспомнить, что Фекла оставила мне два пирога.

Нас откопали к исходу четвертого дня, когда я проголодалась как волк и прикончила все запасы алкоголя, гостинцы Феклы, и чуть-чуть отморозила кончики пальцев. Самый старый, переживший со мной свадьбу и все похороны зарядник после этого так и не ожил, а телефон, спрятанный под корсетом — вполне. Мои слуги (звучит-то как) спали, прижавшись ко мне и завернувшись во все одеяла что нам удалось найти. В третьем классе выживших не нашлось.

Встречали нас в Москве и журналисты, и полиция, но мне удалось, накинув вуаль на лицо и переодев Устю в свою старую мантилью, проскочить мимо этих стервятников. Кто рискнет трогать двух скорбящих вдов? В здании вокзала я вызверилась на железнодорожного чиновника уже представившись ему по полной, и вдоволь насладившись переходами цвета лица из серого в зеленовато-бурый и обратно, позволила бесплатно отправить нас курьерским в Петербург. Первым классом, само собой.

Дома меня ждала пара телеграмм от родственника (тут же ответила, отправив Мефодия на телеграф). Трогательно это все-таки. Написала ему письмо, где без цензуры высказалась относительно организации железнодорожных перевозок.

Кроме того, наблюдалась глубокая драма на лице кухарки, которую я на время своего путешествия отпустила к родственникам. Драма уже поджила и сияла всеми оттенками зеленого. Ее муж исхитрился заделать ребенка еще и жене брата, так что обстановка в деревне царила так себе. Почему свекровь и деверь решили сорвать злость на беременной женщине — я не пойму никогда. Чудо, что обошлось без выкидыша. Опять же, прелести дореволюционной деревенской морали и доброты.

Я вздохнула и предложила поработать после родов до тех пор, пока ребенок не начнет ходить. В конце концов, к нам санитарная служба не придет, а малыш в люльке или в манеже на качестве еды вряд ли скажется. Евдокия ползала на коленях невзирая на растущий живот и все норовила целовать руки. Еще раз стоит поблагодарить Господа, что уберег меня от роли крестьянки.

Красноперовых мы разместили, как я и обещала, в одной комнатке, хотя Евдокия и сокрушалась, что не прилично это. Акцентировав внимание на их сиротстве, я запретила расспрашивать о прошлом и послала Мефодия в лавку за платьем для Устиньи. Все они теперь носили темно-шоколадного цвета платья с атласными оборками кофейного оттенка. Мужчинам пришлось заказать форму — брюки, рубахи и сюртуки того же цвета, а жилеты — кофейные.

— Как баре, — смеялась кухарка.

Устя вообще оказалась на диво обучаема и быстро привыкла к новым условиям. По-видимому, именно такая адаптивность не позволила ей сломаться после всего произошедшего. Что происходило в голове у Демьяна — мне не ведомо, но по дому он носился как робот-пылесос, оттирая все невидимые глазу пятнышки на стеклах, перилах и полах, расставляя мебель по линеечке, возясь со шторами и вообще выполняя все поручения.

К следующей неделе сразу несколько газет опубликовали рекламу женских салфеток для свежести и чистоты. Торговля почтой, все, как мы с Фролом и планировали. Одно из объявлений я вырезала и отправила Ольге Александровне.

Через месяц Фрол удвоил штат сотрудниц, потом посадил их работать в три смены, а я, наконец, получила свой первый доход. И пусть эти пятьсот рублей — смета легкого шоппинга, но это первый мой организованный пассивный заработок.