В общем, со мной все понятно — от скуки и неких смутных порывов совратила мужика. А вот он-то что? Вообще, зачем круги вокруг дома нарезал, простывая на ветру? Наличие браслета предполагает, что не один день планировал встречу. Благодарность? Возможно. А остальное — удачное стечение обстоятельств, тем более, романы с веселыми вдовушками здесь повсеместны. И что эта вдовушка его так удивит — этого он точно не ожидал. Интересно, теперь как честный человек захочет жениться или что? Сама бы я что предпочла? Если в отрыве от сплетен и дурной репутации, вполне бы… Не важно, это меня скомпрометирует. Тут разве что залет от Императора считается знаком качества, остальное обсуждается множеством непричастных, но избыточно любознательных.

Хотя я не в курсе его актуальной личной жизни — полтора года назад у него семьи вроде бы не было, но этот аспект мы ни разу не обсуждали, за эти месяцы многое могло измениться. И была эта оговорка про первую девственницу… Вот и говори о высокой морали в Прекрасную эпоху — мужик тридцать семь лет прожил, а с таким не сталкивался.

Я в задумчивости ощипывала букет, пока не превратила его в бутоны на палочках. Засушить что ли? В комплект к Петиным пойдут.

Тем временем моя прислуга принимала гонцов.

Сначала пачку нот прислал родственник. Алябьев, Титов, Дельвиг… Тоска. Не понимаю, это намек на неудачный репертуар или поощрение? Да и пианино у меня нет.

Итальянец, как человек слова, прислал все сразу — и приглашение на посольский прием, и корзину с сырами, пастой и вином, и письмо с приглашением в оперу. Приятно иметь дело с таким человеком. А за полтора-то месяца я точно успею с платьем. Двумя платьями, поправила сама себя — бальное и театральное — это два разных туалета. Сразу написала письмо с благодарностями за подарки и обещанием обязательно присутствовать везде. Если б еще не пост, вообще бы жизнь забила ключом.

Француз прислал вычурный букет цветов, с толкованием которого я совсем сбилась. Некоторые жутковатого вида листья я не опознала, но оставшегося хватило, чтобы ум за разум зашел. Ирисы (эмблема Франции, символизирует надежду, обещание на будущее), рыжие лилии («Твое сердце свободно?»), туберозы («Опасные удовольствия), магнолии («Хочу Вас любить»), жасмин и бордовые розы (эти без комментариев). И вот этот гербарий нужно тоже как-то пристроить. А так — даже шоколадку не приложил. Не зря говорят об их прижимистости. Ему писем не писала — куда мне этот золотой мальчик, отделалась запиской с благодарностью.

Ночь прошла спокойно, хоть я и засиделась на подоконнике, выглядывая в снежном ветре высокий худощавый силуэт. Бестолку. Вторая ночь. Я ворочаюсь в постели, мне то жарко, то зябко, и вновь несколько случайных прохожих идут мимо моих дверей.

На третий день я уже перестала ждать моего героя-любовника, и продолжила жить своей прежней жизнью. В конце концов, он там что-то такое обещал, так что пусть возвращается. Однажды утром во время верховой прогулки Лазорка почему-то двинулась в сторону Усадьбы. Доселе я за ней ностальгию не замечала, но все случается впервые. На Моховую она шла своей дорогой, так что вырулили мы к задам усадьбы, где и увидели за сугробом много кучу окурков и другие следы жизнедеятельности. Один след жизнедеятельности немного заиндевел и был чуток припорошен снежком, но крови из-под живота натекло знатно, и именно эта алая масса и была заметна в сумерках. По своему опыту проживания там я была в курсе, что Лугов пресек все курилки по углам, так что явно человечек был не наш. Пришлось подходить к парадному входу, стучаться, одергивать лакея, держать лицо перед Луговым, недовольно косящимся одновременно на мою не первой чистоты юбку и презрительно кривящую губу Лазорку. Очень было бы кстати, если б кто-то его в эту секунду напугал. Но не свезло, пришлось идти так как есть — в жокейских сапогах, всклокоченной юбке — зеркало не стеснялось ни следов навоза на подоле, ни подсохшей лошадиной слюны на рукаве. Барин еще изволил почивать перед грядущим отъездом, так что принимал меня в халате поверх исподнего и — теперь я буду помнить это всегда — ночном колпаке.

— Что-то ты раненько сегодня, госпожа графиня. — сухо приветствовал меня родственник.

— Мы с Лазоркой всегда гуляем в эту пору. — туманно объяснила я свой визит. Вдохнула, выдохнула, успокоилась. — За Вашей усадьбой кто-то приглядывает, вон даже труп оставили на память — кивнула на предполагаемое место находки (в этом крыле усадьбы я плохо ориентируюсь).

— Ты о чем? — раздраженно переспросил Татищев.

— Примерно шагах в двадцати-тридцати от каретной, где жасмин еще растет, за оградой лежит мертвец. Свеженький, наверняка. Здесь же городовые по ночам гуляют, я помню — вряд ли бы такое упустили. Следы еще там, не один час кто-то курил. Вы уж, Николай Владимирович, сами с этим разберитесь. И подумайте заодно, кто ж такой любознательный за Вами приглядывает.

По побелевшим губам московского градоначальника я поняла, что у нас всех наметились проблемы. Даже без Ходынки.

— Вот не понимаю я, как ты исхитряешься столько проблем собрать на пустом месте. — раздраженно бросил он и пошел одеваться.

А я пожала плечами и присела. Может лучше уйти?

— Запомни, — приказал необычайно быстро вернувшийся граф, так и не выпустивший из рук подзорную трубу. — Ты заехала попрощаться и передать Ольге записку. Напиши для порядка хоть что-то.

Я послушно начеркала что-то благожелательное и несколько вопросов о новых фасонах шляпок. Тупо, но ей как раз.

— Умница. И давай домой. — Он чуть помялся. — Если что у себя подозрительное углядишь — напиши мне… о птицах что ли.

— Счастливого пути, papá.

Вот как после этого восстановить свою репутацию в глазах всей челяди? Теперь даже на Демьяна ходить перестанут. Печально, Усте одной тяжеловато будет.

Но помимо таких мелочей стоит обдумать связь между графом, этими его гостями, мной и трупом у ограды. С покойником вариантов два — это или случайный свидетель, или конкурент. Насчет причин для наблюдения — графу виднее. Но разбег побольше — это могут быть и революционеры-бомбисты, и просто желающие прославиться идиоты, и еще (а думать это совсем неприятно) это вполне могут оказаться люди, заинтересованные удивительными гостями.

Лазорка послушно добрела до дома — она как-то особо чутко улавливает настроение людей и не встревает, когда на душе совсем раздрай, а там мне стало сразу не до переживаний. Пока мы шатались по покойникам, Евдокия надумала рожать.

И вот тут-то я испугалась по-настоящему. Когда на твоих глазах человек орет так, что выворачивает наизнанку, это совсем не то, что лежащий тихий покойничек. Устя уже сбегала за повитухой, которая оказалась пьяненькой после успешных родов накануне и даже руки вымыть не соизволила, устроившись рядом с Евдокией на кровати и напевая что-то задушевное. Я наслышана, что роды — процесс естественный, даже изучала эту механику, пока Люська сдавала акушерство — мы всей семьей тогда много лишнего узнавали, но подобная помощь не обнадеживала.

Я поймала зеленоватого лицом Митрофана и снабдив денежкой отправила к врачу. Жил неподалеку в доходном доме человек, изредка возвращавшийся затемно в белом халате. Вскоре он появился у нас на пороге, несколько ошарашенный подобной демократичностью графини, лично наблюдающей роды кухарки. Доктор выгнал нас всех и лично занялся роженицей.

Солнце поднялось к зениту, мы так и не позавтракали, так что пришлось брать Устю с корзинкой и ехать в ближайший приличный ресторан, где нас с трепетом и нежностью снабдили провизией на весь день и пообещали повторить уже с доставкой на дом.

Дома первым делом мы услышали мяуканье. Странно, вроде бы кошек мы не заводили, но оказалось, что эти странные звуки издает младенец. Евдокия родила девочку, живую, крупную. Страшненькую, конечно, как и все младенцы, но живую. Доктор, однако, радости не проявлял и что-то озабоченно пояснял Мефодию.