Правда с боем пробивала дорогу. Ее, правду, приходилось защищать ежедневно и в разных аудиториях. Лазарь Каганович, прекрасно осведомленный в том, что касалось великих строек социализма, бросавший сотни тысяч людей на выполнение безумных задач, поставленных Сталиным перед покоренной большевистской партией, отчитывал Эренбурга за то, что он бродит среди котлованов и не видит будущих корпусов заводов, которые вскоре вырастут вокруг. В поле его зрения попадают лишь землянки, бараки и грязь. С веранды дачи Горького в Барвихе легко приближать грядущее и любоваться им всласть. Железобетонный материал деформировался прямо на глазах. Каганович, плюющий на очевидность и готовый жертвовать чужими жизнями, так же как и Горький, судя по этой барвихинской беседе, являлся одним из зачинателей социалистического реализма в кирпотинской формулировке, хотя едва ли сознавал теоретическую суть выдвинутых на съезде писателей положений. Но душа жаждала этого социалистического реализма, и он бил по Эренбургу прямой наводкой бывалого демагога.

Образцом художественного отражения сложностей роста первой в мире Страны Советов стала поэма о Беломорбалтлаге. По ее поводу споров не возникало, и авторов никто не критиковал — ни Каганович, ни Сталин, ни Ягода, ни газетные прихлебатели власти. Поэму оттиснули в 1934 году тиражом в 80 000 экземпляров. Тираж был увеличен по сравнению с эренбурговским в три с лишним раза. Писатели, создавшие поэму, так и не почувствовали ужаса увиденного и не отразили его, хотя бы в завуалированной или законспирированной форме. Проза Эренбурга резко отличалась от того, что мы читаем у авторов, бившихся в пароксизмах восторга и писавших по заказу «чертей драповых» из ОГПУ — как их ласково называл сломленный Сталиным, запуганный Ягодой и оттого ополоумевший Буревестник революции, который некогда гордо реял в поднебесье.

Закрывая глаза и думая сегодня о «Дне втором» и далеком томском «бабьем лете» 33-го года, которое позволило бродить Илье Григорьевичу по городу без пальто, я вижу рядом с ним неясный абрис невысокого человека, с туманным, еще не прорисованным профилем и самодельной папиросой, зажатой в зубах. Кто он? Что это за наваждение? Узнаю ли я его? Почему они вместе? Куда спешат? О чем беседуют на краю зачарованной Рощи, сквозь бело-золотистые стволы и кроны которой просвечивает здание университета?

А какой осенний запах окутывает Томск! Скоро Эренбургу придется надеть пальто. Выпадет снег, откуда-то, из глубин Ледовитого океана, ударит свирепый ветер. Отяжелеют ветки в Роще, с них начнут осыпаться белые комья. Тропинки пролягут между деревьями. Университет издали превратится в жемчужную глыбу. Погода установится сразу и надолго. Оттепель ей не будет мешать. Зима охватит Томск со всех сторон. Домишки на околицах закурятся крутым дымком. Заскрипят под подошвами осколочки белых звезд. Погрузнеет Роща и превратится в неподвижную, созданную художником картину. Эта картина будет постоянно всплывать в памяти. Каждый день, в течение полувека. И над ней, над Рощей, два темных стоффажа на фоне небесной голубизны, две фигурки, как на двойном портрете, по-шагаловски будут парить вверху. Или одна — раздваивающаяся? По образцу «трамвайного билета». Русские авангардисты в 20-х и 30-х годах освоили и полюбили изобретенный французами прием.

И чем короче расстояние от моего лица до картины, чем яростнее я вглядываюсь в нее, чтобы получше рассмотреть и удержать исчезающее, тем глубже вдаль отъезжают оживленно беседующие фигурки двух людей — Эренбурга и того, другого, чье имя мне уже известно, но чей облик расслаивается, скрываясь из глаз и возникая вновь промельком, растворяется, приблизившись к краю распятого в сознании холста.

В высоком небе — томское солнце, бело-золотое, светлое, яркое, презрительно ледяное. Оно не желает разогреть опаляющий холод. Оно передает ему это свойство — жечь и обжигать. Таково томское солнце, мерцающее сквозь паутину обремененных сверкающим снегом веток. Смеркается в Роще быстро, не успеваешь оглянуться, и наступает непрозрачный густой вечер. Прохожих поглощает колючая мгла. Желтых фонарей в Роще маловато. Темнота делает ее неприступной, враждебной и по ощущению — опасной. Выходишь из знаменитой на всю Россию университетской библиотеки, которую так любил главный герой «Дня второго» Володя Сафонов, делаешь несколько десятков шагов и погружаешься в замерзшее одиночество. Смотришь с улицы на безмолвно застывшее здание Бактина без единого огонька и чувствуешь, как исчезает преграда между киевским прошлым и сибирским настоящим, между настоящим и неведомым будущим. Кто-то окликает меня, радостно оборачиваешься — никого.

О чем это я? О себе? Об Эренбурге или о том, третьем, кто стоит между нами и держит милую Женю за руку? О ком это я? О нас, о вас, об улетевшем без следа времени? О сто двадцать четвертой группе? О давно миновавших событиях? Обо всем, но больше всего — о зачарованной Роще, на которую не обратил никакого внимания в горячке сбора материала о сталинской стройке обычно внимательный к зеленеющим парижским уголкам Эренбург.

Полемика вокруг «Дня второго» не отвратила Эренбурга от происходящего в идеологической и культурной жизни СССР. Да, за осколки правды — даже за осколки! — надо сражаться, но он привык к борьбе и готов к ней. А драться приходилось чуть ли не с каждым встречным, отстаивая право на собственное мнение и собственное понимание событий.

Даже сбор материала проходил негладко. Где уж там заметить какую-то Рощу! Так, ландшафтный фон — не более. Не Булонский лес, конечно.

Сперва отправился поближе — на строительство магистрали Москва — Донбасс и на химкомбинат в Новомосковске. Взять искомое малой кровью. Но эти метания ничего не дали. Стало ясно, что в Сибири он окунется в главные события эпохи, а это позволит глубже вникнуть в социальную суть фактов. Он не ошибся в надеждах и почти в месяц объехал Новокузнецк, Томск, Новосибирск и Свердловск. Если учесть, что поезда ходили очень медленно, быт был неустроен, невзирая на разные удостоверения, Торгсин и прочие облегчающие командированному блага, то обоснованно сделать вывод, что путешествие скорее напоминало кавалерийскую атаку, чем углубленное знакомство с реальностью. Вдобавок Эренбург целиком попадал под власть сопровождающих, в зависимость от них. Они старались навязать маршрут, темы, встречи и все, что входит в слишком емкое понятие сбора материала. Но он старался уйти от опеки и, бросаясь в разные стороны, добивался своего, нужного ему. Это очень хорошо просвечивается сквозь страницы романа. Он понимал, что освоить жизнь по-настоящему за столь короткий срок — нелепая, недостижимая цель. Надо что-то придумать, поиски героев должны подсказать верное решение поставленной художественной задачи. Этот наскок, сложности в познании развернувшейся перед ним картины явственно ощущаются в романе. Эренбург не очень много уяснил себе из того, что творилось в Томске и Новокузнецке. Телеграфный стиль несколько камуфлирует спешку, проявленную при добыче важных для повествования деталей.

Колоритная фигура центрального героя романа Володи Сафонова спасла положение. Он, его образ, поставленный во главу угла, позволил Эренбургу избавиться от неминуемого голода, который всегда грозит писателю, плохо знакомому и с поверхностными, и с глубинными течениями чужой жизни. Таким образом, наращивая события вокруг Володи Сафонова, Эренбург избежал провала. Трагедия интеллектуализма в столкновении с технологией варварского большевизма сделала книгу серьезной, не пропагандной и придала ей классический размах. Эренбург вел сражение на знакомом поле. Мировая культура стала его союзником, подпоркой, зеркалом, движителем сюжета, чем он обязан целиком Володе Сафонову — своему главному и не очень любимому персонажу. Ужаснувшись тому, с чем он столкнулся, если бы не история Володи Сафонова, втягивающая читателя в психологические дебри, Эренбург оказался бы перед дилеммой — стать адептом лжи или голой, ничем не прикрытой действительности. Последнее вышибло бы его из страны навсегда, хорошо бы — уцелел. Володя Сафонов стал спасителем «Дня второго», позволил выплеснуть на поверхность часто и недозированную правду. Это понял опытный и умный Бабель, постоянно сомневающийся в возможности публикации романа. И сомневался он не напрасно. Кавалерийская атака завершилась победой. Победа состояла в том, что Эренбург сумел из гущи событий, из дикого хаоса социалистических преобразований выдернуть и откристаллизовать личность, явившуюся центром преломления различных сил, психология которой была знакома и потому — подвластна Эренбургу. Здесь не оказалось места случайности. Здесь все слилось — везение, опыт, талант, знание классической литературы, традиции русского реализма и какая-то пронзительная правда, свойственная верно избранному пути и затем выраженная в настоящем романе, созданном неравнодушной рукой, хоть и в чужой стране.