Однако продолжу текст: «На сей раз он спокойно попросил: „У тебя не найдется книжки Анисимова „Водохранилища и плотины?“ Нет? Я не огорчен, найду где-нибудь“».

Несчастная — оттого, что притянута сюда за уши, книга втемяшена с единственной целью в прямую речь: подтвердить интеллектуальный и профессиональный уровень четырехромбового гулаговца, бывшего сотрудника экономического управления, ведущего хозяйство этого почтенного учреждения. Теперь — липа об отъезде. Командировка длительная — на месяцы, если не на годы. Вещи гулаговцы за собой возили контейнерами. Отказывать себе ни в чем не любили. Вот как подготовка к путешествию на север изображена в книге: «Собирался он неторопливо, но удивительно споро. Вещи были уложены в порядке их надобности: на дне чемодана — все, что не потребуется раньше приезда на место, сверху же — мыло, зубная щетка, полотенце и учебники». Бритвенный прибор забыт, а он должен быть сверху. Положено каждое утро снимать щетину. Не снял — значит, готов, спекся, ждет ареста.

Согласитесь, что описание — скоропись, сиречь халтура, самого низкого пошиба, не затрагивающая цензуру и редакторов из НКВД. Ну захватил бы с собой какую-нибудь фотографию или любимую картинку. Нет, не положено! Недостало места в чемодане. Если бы автор действительно намеревался очеловечить образ, он должен был подыскать иные слова, взять, как говорится, характерную деталь из гущи быта. Но опасно! Могут возникнуть осложнения. А так — не к чему придраться. Без туфты и аммонала не построили б канала и эпопея о концлагере не вышла бы из печати.

И наконец, в вагоне «Красной стрелы» — литерного поезда, следующего на Ленинград, где командированный должен был наверняка посетить Смольный и Сергея Мироновича Кирова, который курировал Беломорбалтлаг, попивая чаек из стакана с фирменным подстаканником, — Рапопорт, не теряя времени, повышает квалификацию. Спать большевикам некогда — надо работать!

Вот как производственная учеба Рапопорта отражена в книге. Ворчливый сосед по купе, несомненно двухместному — в литерной «Красной стреле» до войны других не держали, — просыпаясь ночью, «неизменно видел в зеленоватом кольце лампы черную, каракулевую, голову, склоненную над книжкой». Каракулевая голова — точный и художественный образ. Единственный стоящий образ — высовывается как острое шило и запоминается навсегда. По нему и опознается автор — Валентин Катаев. Впоследствии он еще раз проэксплуатировал находку в повести с антисемитским душком «Уже написан Вертер».

Книга о Беломорбалтлаге сочинена так бездарно и скучно, что подобное опознание по отношению к остальным авторам провести будет затруднительно. Оно удалось мне еще лишь в одном случае, но здесь понадобилось порассуждать.

Раздел «Чекисты» — сама идиллия, и надо в нее ударить ярким снопом лучей, чтобы сквозь туманную завесу увидеть ужасную действительность.

Что касается дальнейшей судьбы Рапопорта, то он, несмотря на каракулевую голову, выкрутился, не дал себя прирезать, как ягненка. Гулаговцы, связанные со строительством канала, до одного пошли под нож. Выжил, кроме Рапопорта, лишь Нафталий Френкель. Сталин их поберег для будущих строек. Френкель умер в Москве в возрасте семидесяти лет. Яков Давидович скончался через два года — в 62-м. Последняя должность: заместитель директора института «Гидропроект». Генерал-майора получил и два ордена Ленина.

«Гидропроект» — нелепое сооружение, расположено в конце Ленинградского проспекта, на развилке Волоколамского и Ленинградского шоссе. Едва ли не ежедневно проезжаю мимо и мгновенно вспоминаю все — и Рапопорта, с каракулевой головой, и Нафталия Френкеля, с толстой тростью, и Валентина Катаева, в кепочке, стильных брючках, каким я его видел возле отобранной у Эренбурга дачи в Переделкино, и Беломорбалтлаг, и раздел «Чекисты», и их дегенерированные лица, и еще масса неприятных воспоминаний обрушивается на меня.

Но иного пути в центр Москвы нет — только пробуравив толщу непогасших воспоминаний.

Колпашево — городок неподалеку от Томска, в его орбите. Но отблеск сибирских Афин на нем не лежит. От увиденного остались смутные воспоминания. Через пятьдесят лет он кажется мне стандартным поселением, лишенным обаяния старинных северных мест. Глубокий и скучный отпечаток обольшевизированной провинции лежал на всем, препятствуя естественному желанию познакомиться с тамошней жизнью поподробнее. Забросили новоиспеченных студиозусов куда-то на окраину, где мы быстро познали прелести совхозной жизни и сельскохозяйственных заготовок.

Грязь — непролазная, дождь пройдет — море черной грязи, что в поле, что вблизи барачных строений. Кривые мятые ведра, отвратительный запах гнили и подмышечного пота — своего и чужого. Девчонкам труднее, но без них — никуда, их большинство, они основная тягловая сила. Ребят в сто двадцать четвертой группе — не то пять, не то шесть. История и филология при советской власти отданы на откуп девушкам, будущим лейтенантским женам. Ихний пол, сами понимаете, в каком положении. Оттого история и филология в абсолютном загоне. Зарплата мизерная, потребность в нематериальных науках — нулевая. Для идеологии кадры готовят в основном в иных заведениях. В почете сейчас — физики, а точнее, атомщики. Среди них девчонок еще меньше, чем мальчишек на филологическом.

Через пару-тройку дней после знакомства с зеком вывесили списки зачисленных, в которых я обнаружил свою фамилию под аншлагом «Историко-филологический факультет». Душа в разлете ребер ухнула и покатилась, в зобу дыханье сперло, сердце затрепетало на разрыв. Нервы натянулись, как парашютные стропы, и голова завертелась кругом. Крупный телом и доброжелательный Володя Моисеев, который тоже отыскал свою ветхозаветную фамилию, пробасил:

— Все в порядке, дело в шляпке!

Я присловье навсегда запомнил: все в порядке, дело в шляпке!

— Рифма никудышняя! Омерзительная рифма! И вообще, омерзительная фраза, — не уставала повторять Женя, услышав в очередной раз полюбившуюся лингвистическую фигуру.

Она и потом постоянно критиковала Володю за демонстративную пошлость, а позднее, невзирая на его журналистскую популярность и увесистый пост в газете «Красное знамя», просто разрывала на кусочки за чуть ли не каждую публикацию. А мне Володя сразу понравился, и мы быстро подружились. Я видел: Володе на то, что я еврей, наплевать. Он назло блондину в бордовой рубашке якшался со мной. А товарищеские отношения укрепило путешествие за картошкой. На той же неделе сформированная непонятно по какому признаку сто двадцать четвертая группа мчалась по пыльной дороге на грузовике в Колпашево собирать раннюю картошку — урожай выдался мировой. Упустить — погниет, а совхоз университетской столовке обещал отвалить полной мерой.

Она и до сих пор горькая, хотя и парфюма полно, и исподнего сколь угодно, и туфель навалом, и кофточек каких пожелаешь! А доля по-прежнему горькая. Одиноких масса, и сумки руки, как встарь, обрывают. В чем причина — непонятно!

Чего только женщина на Руси не претерпела! А после революции страдалицей стала в сто раз больше. При Сталине ей совсем житья не было. На железке ломом ворочала, в городе асфальтоукладчица. Туалеты мыла чуть ли не голыми руками. Маяковский в сучьих стихах все с ног на голову поставил. Поглядел бы, какова жизнь текла в туалете на Камергерском — он в артистическом кафе любил сиживать напротив Художественного. А туалет там уничтожили и в углу памятник Антону Павловичу Чехову водрузили, на карикатуру похожий.

Проклятые стихи ленинского любимца Некрасова, картежная личность которого, несмотря на прогрессивные идеи и версификационный талант, у многих всегда вызывала неприятие, а беды русскому самосознанию принесла порядочно. Коней женщины действительно останавливали на скаку и в горящие избы входили, и жали, и рожали, но какой ценой выживали, мало кому ведомо и мало кто обращал на цену ту внимания. Частенько пьяные и жестокие их мужья делали ежедневное существование просто невыносимым, но в стране, мнящей себя великой, святой и прекрасной, никто по-настоящему этим не интересовался и не описывал. Я, конечно, столкнулся с женской долей во время военных мытарств, но потом в киевской городской жизни кошмарные впечатления подзабылись. А здесь, в Колпашево, среди девушек, наотмашь ударило снова. Да как они, бедные, вообще дышат?! Через два года, когда я окунулся в украинскую деревенскую эпопею, с геодезической рейкой на плече и теодолитом в руке, — еще более ужаснулся. Наши писатели-почвенники создали условный деревенский мир. Правды о судьбе русской крестьянки, о ее повседневном быте от них и сегодня не дождешься. А пора бы протрезветь и сказать, что есть русская деревня для русской женщины. Звериные условия существования и более ничего! От Шолохова до Абрамова — молчат, хоть убейте их! А в Сибири энские трудности надо умножить во сто крат. Оттого в северных районах женский век короток.