— Иосиф Виссарионович, у нас гениальных актеров мало.

— А он гениальный актер? — переспросил Сталин.

Ему ответили, что таких актеров на Украине больше нет.

— Ну, тогда пусть играет. И слушается Постышева.

И Бучма, несмотря на то, что был любимым актером Леся Курбаса, загнанного на Соловки, продолжал играть. Играть и пить. Он играл и пил. И как пил! Чтобы хоть как-то отрезвить, его в Ташкенте заворачивали в мокрую простыню, и он так лежал часами на раскладушке во дворе, приходя в себя.

Повернул я круг с цветными стеклышками на спектакле «Украденное счастье» как раз в тот момент, когда селянин, обманутый муж, убивает топором красавца-жандарма, соблазнившего его жену. Исполнял роль красавца Виктор Добровольский, обладавший внешностью немного располневшего классического jeune-premier. Я повернул ручку круга не в ту сторону, потому что загляделся на Бучму. Меня буквально загипнотизировал взгляд огромных светло-голубых, наполненных слезами и страданием выпуклых глаз. Я часто сейчас вспоминаю этот поразительный взгляд, и прежнее чувство волнения, которое я испытал в Семипалатинске, вновь охватывает меня.

В семипалатинском госпитале я внятно расслышал уже знакомую с довоенной поры фамилию Эренбурга. Вплавленная в контекст солдатских речей, она стала неотделима от кровавых сражений на фронте. Газеты приходили с большим опозданием. Раненые — почему-то в душу врезались солдатские, а не офицерские — палаты — ждали газет с нетерпением и всегда интересовались перво-наперво, нет ли в них статьи Эренбурга. То, к чему относился Пастернак с настороженностью и даже осуждением, масса искромсанных, обезображенных крупповскими боеприпасами тел ждала с огромным нетерпением.

Я считал Эренбурга по национальности немцем из-за составляющей части фамилии — бург, что означало — город, но почему-то не очень удивлялся появлению его статей в «Звездочке». Я был воспитан в уважении к фамилиям Маркс, Энгельс и Тельман. Нам чуть ли не ежедневно вбивали в голову, что Гёте, Бетховен, Гейне и прочие великие немцы идут в первых рядах борцов с фашизмом и что все их творчество принадлежит рабочему классу и трудовому крестьянству разных стран. Вот почему я не особенно беспокоился по поводу немецкого звучания фамилии Эренбурга и совершенно не задумывался поначалу о его истинном происхождении. Только спустя год, когда с меня самого мальчишки спустили шкуру за то, что я картавил и был евреем, я сообразил, что Эренбург — никакой не немец, а русский писатель и по национальности еврей, в чем не усматривал ни малейшего противоречия. Я ни разу не слышал от раненых отрицательного мнения об Эренбурге, ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь в солдатских палатах произносил его фамилию с пренебрежением, искажением или шутовской еврейской интонацией, как теперь произносят еврейские имена по радиостанции «Народное радио», которое вещает — подумать только! — из Москвы. И позднее, до середины 80-х я не улавливал в разговорах ноток недоверия или пренебрежения к нему, основанных на племенном различии. Ни разу не слышал, что он прячется в Ташкенте или еще где-нибудь. О других писателях, в том числе и с русскими фамилиями, болтали всякую несусветицу. Очень редко, правда, она соответствовала действительности. Кое-кто действительно жил в Ташкенте, но их присутствие поблизости фронта или на самом фронте ничем бы не улучшило положение нашей армии. Весьма короткое время Эренбург находился в Свердловске. Гестапо внесло Эренбурга в розыскной список, что не испугало Илью Григорьевича, и он неделями находился на передовой, в штабах и на командных пунктах, а возвращаясь в Москву, разгуливал по улицам без всякого сопровождения. Я сам его видел в 1944 году на пустынной рассветной теперешней Тверской, напротив кафе «Националь».

И раньше он ходил всегда один. Некоторые из популярных людей при Сталине никогда и нигде не появлялись без приставленной к ним охраны — Фадеев и Софронов, например, в известные времена. После убийства Ярослава Галана во Львове сопровождающие появились у Корнейчука и Тычины, возможно, еще у кого-то.

Отношение к Эренбургу в солдатских палатах впоследствии оказало на меня большое влияние.

В Семипалатинске перед зданием театра, где играли Бучма и Ужвий, в сквере выстроили деревянный барак и в нем разместили тир и рюмочную. Я ловко приноровился стрелять из духового ружья и сшибал постоянно один и тот же приз — бутылку пива. Пульки покупали фронтовики, стоявшие за столиками в рюмочной. Их в тир не пускали: мол, стрелять обучились, две-три пульки на пристрелку и горкоммунхозу одно разорение. А после рюмочной бутылочка пива не лишняя. Я пользовался в тире авторитетом, получил кличку «снайпер» и завоевал право целиться в призовую бутылку один раз на пять выстрелов.

О том, что Достоевский жил в Семипалатинске, ни в госпитале, ни в театре никто не говорил, а в тире и подавно. Я даже не знаю, существовала ли мемориальная доска, сообщавшая, что здесь бывал Достоевский. Самым сильным впечатлением от Семипалатинска, кроме госпиталя майора Сафриса, пронзительного взгляда Бучмы, смотревшего на изменницу жену и жандарма, оказалась река Иртыш, казахские малахаи, с длинными до пояса, подбитыми мехом ушами, и опилочный запах в рюмочной — сырой и противный.

Иртыш виделся необозримым, мутно-желтого цвета, с стремительным, даже бешеным течением у берегов. Волны походили на скрученные толстенные непрерывные канаты, лодки на них подпрыгивали, и чудилось, что вот-вот какая-нибудь перевернется и люди навечно исчезнут в бурлящих водах. Иртыш выглядел куда грознее Днепра. Прекрасное описание Семипалатинска в позапрошлом — XIX — веке дал близкий знакомец Достоевского путешественник и дипломат барон Александр Егорович Врангель. Конечно, за минувшие годы появилось много новых зданий в центре, но окраины оставались прежними. Врангелевскую картинку я часто вижу перед глазами — она мало чем отличается от того, что отпечаталось в воображении. Вокруг города степи, вдали синие горы Семитау, свистит пронизывающий резкий ветер, тучи пыли, как живые, перемещаются по намощенным дорогам и пустому пространству. Местность суровая, вполне отвечает географическому определению — Северный Казахстан. По утрам высокое чистое небо, в полдень крепкое сжигающее солнце, вечером непонятно откуда доносится заунывная протяжная песня. Медлительные верблюды гордо стоят или так же гордо лежат, вытянув гибкие шеи и шлепая бесформенными губами, а рядом костер и жар саксаула, долго не теряющего форму, сжираемого огнем.

И горячий воздух от этого костра я сегодня чувствую на щеках…

Кузнецк, по сибирским понятиям, располагается рядом с Семипалатинском — пятьсот верст с лишним согласно Врангелю, значит, где-то около шестисот километров. В Семипалатинске Достоевский подружился с семьей учителя Исаева и довольно быстро влюбился в его жену Марию Дмитриевну. Страсть сказалась сильной и неодолимой. Исаева вскоре перевели в Кузнецк. «Сцену разлуки я никогда не забуду, — вспоминает Врангель. — Достоевский рыдал навзрыд, как ребенок». Врангель, тронутый переживаниями ссыльного, пытался устроить Федору Михайловичу тайные свидания с Марией Дмитриевной. Когда спившийся муж наконец умер, прекратив мучения и свои, и жены, и Достоевского, будущий знаменитый и великий писатель, работавший в то время над «Записками из Мертвого дома», увез Марию Дмитриевну из Кузнецка и женился на ней, потеряв спутницу суровых лет весной 1864 года. О любви, которую испытывал Достоевский к Марии Дмитриевне, свидетельствует запись вдовца, сделанная на другой день после ее смерти: «Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?..»

Николай Николаевич Страхов, близкий к Достоевскому человек, так характеризует первую настоящую любовь писателя: «Она произвела на меня очень приятное впечатление бледностию и нежными чертами своего лица, хотя эти черты были неправильны и мелки; видно было и расположение к болезни, которая свела ее в могилу».