И Карков коснулся ее. Он спас посланцев Роберта Джордана. А Андре Марти стал похож на затравленного собаками кабана, но он «знал, что этим собакам с ним не совладать».

Симптоматичная фраза! Он знал, что и республиканцам, то есть капралу, вызвавшему Каркова, и самому Каркову, посланному Сталиным, с ним не совладать. Есть сила, которая поставит на место строптивых испанцев, и есть сила, которая убедит Сталина в правоте Андре Марти, — это сила в потоках пролитой крови во имя вождя и намеченной им великой цели. Правда, многих такая «сила» не спасала, и Андре Марти тоже это знал. Но она все-таки давала преимущества, и немалые.

Карков-Кольцов думал иначе. Он считал, что верность идее тоже имеет кое-какое значение. И ошибся. Злодеяния безыдейны. Они творятся во имя личных корыстных целей. Старший — бездарный — писарь с утлого прокисшего французского суденышка оказался дальновиднее талантливого редактора главной коммунистической газеты страны, занимавшей одну шестую земного шара.

Карков все-таки выручил Гомеса и Андреса, отправив их в штаб Гольца. Он предупредил политического комиссара, что капрал находится под его защитой, и, завершая разговор, пообещал: «Я еще выясню, насколько ваша особа неприкосновенна, товарищ Марти».

Несмотря на угрозу, исходящую от такого человека, как Карков-Кольцов, Андре Марти не сдавался и не почувствовал себя побежденным: «Et maintenant fich-moi la paix, товарищ Карков!»[3]

Побежденным уходил именно Карков-Кольцов, хотя он уверен был в обратном. Здесь зарыта собака. Тот же дьявольский принцип — торжества серости над способностями — лежал в фундаменте победы самого Сталина над оппонентами. Сталин и Андре Марти — две стороны одной медали. В противостоянии Кольцов — Марти сила на стороне палача. Палачи всегда одерживают верх, особенно если они совмещают смертельную должность с должностью политического комиссара. Поведение Льва Мехлиса на всех постах напоминало поведение Андре Марти. В нашей стране такая работа по совместительству была обычным явлением.

«— Хорошо, — сказал Карков. — Продолжайте ваши военные занятия». Карков-Кольцов вынужден отступить. Чутье подсказало, что перед ним — непробиваемая стена. Здесь нет противоречия. Борьба состоит из разных фаз — наступления, отступления и засады.

Кольцов не догадывался, что ему готовит Андре Марти. А Хемингуэй догадывался, о чем убедительно свидетельствуют конструкция сцен, упорство политического комиссара и ощущение бессилия, которое охватило Каркова-Кольцова, оставившего поле сражения за противником.

Более или менее опытный читатель, выудив на второй странице романа Эренбурга из словесного водопада наименование города — Кузнецк — и ощутив бьющую в нос атмосферу переломной эпохи индустриализации, ждет встречи с Федором Михайловичем Достоевским, безошибочно угадывая, что за рассуждениями Володи Сафонова открывается весьма определенный и узнаваемый прототекст. Увлеченность Эренбурга Достоевским пока тщательно скрывается. В репрезентативном списке взятых в библиотеке книг фамилии писателя нет: «Когда она (т. е. библиотекарь Наталья Петровна) наконец нашла того, которого так долго искала, она не сразу ему поверила. В течение нескольких месяцев она за ним неотступно следила. Она заметила, как его взволновал Сенека. Она знала все, что он брал в библиотеке. Она заметила также, что, читая Свифта, он нервно усмехался. В списке значилось: „Чаадаев, святой Августин, Розанов, Дидерот, Кальдерон, Тютчев, Жерар де Нерваль, Хомяков, Гейне, Ницше, Паскаль, Соловьев, Анненский, Бодлер, письма португальской монахини, Пруст, история Византии, Джемс, апокрифы, дневники Талейрана, словарь Даля, д’Оревильи, Декамерон, Библия“».

Достоевского здесь нет, хотя присутствуют авторы куда более опасные для советской власти — святой Августин, Розанов, Хомяков, Ницше, Соловьев…

Интерес к Библии в мое время не оставил бы безразличной какую-нибудь сотрудницу в книжном фонде или на выдаче, и она сообщила бы в комсомольскую организацию или деканат. Со списка не характерных для обыкновенного студенческого формуляра писателей начался недолгий книжный роман Натальи Петровны и Володи Сафонова. Странно ли, что в списке нет Достоевского? Никто не станет спорить, что ему там самое место.

Но Достоевский выпал из списка Володи Сафонова волей Эренбурга по абсолютно иной причине, чем фамилия Кольцова исчезла из списка Бродского. Внимательный читатель, надеюсь, заинтригован, но ответ он получит лишь на последних страницах «Дня второго».

Название города сразу навевает литературные реминисценции. Кузнецк сыграл романтическую роль в жизни Федора Михайловича. В марте 1854 года освобожденный каторжанин Достоевский доставляется по этапу в Семипалатинск и сдается в солдаты без выслуги. В конце месяца Федор Михайлович шлет весточку брату Михаилу Михайловичу: «Здоровье мое довольно хорошо и в эти два месяца много поправилось; вот что значит выйти из тесноты, духоты и тяжкой неволи». Через четыре месяца, обращаясь к тому же адресату, он вновь возвращается к своему состоянию: «…Ты поймешь, что солдатство — не шутка, что солдатская жизнь со всеми обязанностями солдата не совсем-то легка для человека с таким здоровьем и с такой отвычкой или, лучше сказать, с таким полным ничегонезнанием в подобных занятиях. Чтобы приобрести этот навык, надо много трудов».

Итак, Достоевский пока в Семипалатинске. Для меня это особо значимый факт. Я непохож на мальчишек-погодок из «Дня второго», которые знают лишь Пушкина, Горького и Безыменского. Кроме названных, я еще имел представление о Достоевском. Читал про Неточку Незванову и Макара Девушкина. Я жил в Семипалатинске, приехав туда в 1942 году десяти лет от роду, и многое помню из тамошнего быта. Именно здесь я отучился картавить, нещадно избиваемый дворовыми ребятами. Именно здесь, в доме по Сталина, 123, я впервые понял, к какому отверженному племени я отношусь. Именно здесь я увидел вблизи, что такое война, мотаясь по коридорам и палатам госпиталя, где начальником был майор Сафрис, который носил аккуратные усики под носом, совершенно не обращая внимания на то, что похожие имелись под носом у самого Гитлера.

Я видел страдания сотен искалеченных солдат, видел смерть некоторых из них, видел, как вывозят тела из палат, укутанные в простыни, видел ампутированные конечности в цинковых баках на заднем дворе, видел первые шаги несчастных безногих, цеплявшихся за что придется, видел их страшные и беспомощные глаза, видел, как учатся однорукие в мастерских новому ремеслу. Это была настоящая беззвучная и безосколочная война, которая изрешетила мое тело и мозг. Многое запало в сознание, навеки изуродовав психику и сместив понятия.

В госпитальной библиотеке, а я имел к ней непосредственное отношение, разнося по палатам книги, я впервые взял в руки роман Достоевского «Идиот». Название показалось странным. Я начал чтение и никак не мог понять, кого же имеет в виду автор под словом «идиот». Кто идиот? Я никак не мог согласиться, что князь Мышкин идиот. Он казался добрым, милым и очень умным человеком. В споре с Достоевским я провел много времени. Наконец, запутавшись, я потерял интерес к роману и не дочитал его. Вновь я возвратился к «Идиоту» после фильма Александрова «Весна». Там хорошую актрису Фаину Раневскую глуповатый режиссер заставляет взять этот роман в руки. Через весь экран идет цепь жирных букв «Идиот» и сверху — фамилия автора. Намек относился к актеру Ростиславу Плятту, который исполнял роль жулика-завхоза и претендента на руку Раневской. Я был настолько возмущен подобным использованием классического произведения и хохотом в кинозале, что взял в библиотеке снова старое издание «Идиота» и перечел от корки до корки.

Время я проводил не только в госпитале. В Семипалатинск эвакуировали труппу Киевского театра имени Ивана Франко, и я всеми правдами и неправдами проникал в зрительный зал, а позднее стал своим человеком и за кулисами. Разносил по гримерным обувь, помогая Вовке Чаплыгину, сыну машиниста сцены, затем пошел на повышение — устроился в электрический цех и сидел вечером на площадке без ограды, у самой сцены, выполняя мелкие поручения осветителя Сеньки Ройзмана, демобилизованного по ранению бывшего актера. Сенька однажды доверил повернуть круг с цветными стеклами, за что получил нагоняй от помощника режиссера Игоря Бжеского, пасынка знаменитого Амвросия Бучмы, которого Сталин не посадил только потому, что кто-то сказал: