— Вы угадали, — отвѣчалъ онъ, не двигаясь съ мѣста и будто говоря съ самимъ собою.

Она посмотрѣла на него значительно.

— Мнѣ наскучило общество, — продолжалъ онъ голосомъ, завѣрявшимъ въ истинѣ словъ его; — я думалъ найти въ обществѣ жизнь, облеченную въ мысль и чувство; вмѣсго того я увидѣлъ, что оно трупъ, только разукрашенный нарядными тряпками.

Зинаидѣ странно было слышать такое горькое замѣчаніе объ обществѣ изъ устъ человѣка, для котораго, казалось, все заключалось въ одномъ обществѣ. Могла ли она въ нарядномъ попугаѣ, какимъ до сихъ поръ считала Горина, подозрѣвать мысль и наблюдательность? Замѣчаніе это глубоко заронилось въ душу ея, потому что въ голосѣ его была раздражительность чувства, потому что въ выраженіи лица его была убѣдительность истины. Къ тому же, она хорошо поняла слова молодого человѣка, потому что эти слова были выжжены и на ея сердцѣ. Она впервые узнала, что такое сочувствіе; она догадалась, чего недоставало ей въ жизни; она нашла то, чего такъ давно и напрасно искала. Это была одна изъ счастливыхъ минутъ ея. Лицо Зинаиды загорѣлось румянцемъ, она была плѣнительнѣе и ненагляднѣе, чѣмъ когда-нибудь.

— Неужели вы въ самомъ дѣлѣ такъ думаете объ обществѣ? — спросила она послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, глядя на Горина, съ этимъ невиннымъ любопытствомъ ребенка, которое не можетъ не нравиться.

— Я бы желалъ думать иначе, — отвѣчалъ онъ, — но для этого надобно сбросить пять лѣтъ опытности, пять лѣтъ ежедневныхъ наблюденій, которыя, право, не легко доставались мнѣ.

— А теперь, когда опытъ и наблюденія съ вами, когда вы извѣдали ничтожность, пустоту общества, для чего же вы все еще въ кругу его и, кажется, съ такимъ самодовольствіемъ?

Онъ улыбнулся.

— Потому что человѣку дана здѣсь одна отрада, безъ которой существованіе его было бы тяжко; эта отрада — надежда. Кто знаетъ, можетъ быть, я встрѣчу въ обществѣ существо, которое пойметъ, отличитъ меня отъ толпы?.. Вѣдь мы всѣ живемъ будущимъ…

— И развѣ до сихъ поръ я напрасно былъ въ обществѣ, когда въ немъ встрѣтилъ васъ?

Произнеся на вѣтеръ эту одну изъ тысячи свѣтскихъ любезностей, такъ нещадно расточающихся въ гостиныхъ, Горинъ бросилъ на Зинанду проницательный взглядъ…

Она сидѣла съ поникнутою головкой и одной рукой прихотливо дергала бахрому голубого платочка, который былъ небрежно накинутъ на ея бѣлую мраморную грудь; другая рука ея, опираясь о диванъ, рисовалась на темной шелковой ткани.

Нѣсколько минутъ въ комнатѣ слышался однозвучный стукъ маятника огромныхъ бронзовыхъ часовъ, стоявшихъ на пьедесталѣ.

Когда Горинъ выходилъ изъ будуара, было за половину двѣнадцатаго. Ни онъ, ни она не замѣтили, какъ пролетѣло время… Онъ былъ плѣненъ ея свѣтлою, ангельскою наружностью, довѣріемъ ея младенческаго сердца; она, удивленная, была въ восторгѣ отъ его образованнаго ума, отъ его поэтической души.

Она давно составила въ мысляхъ своихъ идеалъ мужчины. И вотъ теперь этотъ идеалъ такъ неожиданно явился передъ нею изъ-за отуманенныхъ очерковъ фантазіи; онъ, казалось, переходилъ въ образъ вещественный, изъ мечты въ жизнь…

Съ этого вечера Горинъ замѣтилъ, можетъ быть, слишкомъ рѣзкую перемѣну въ обращеніи съ нимъ Зинаиды. Свѣтлицкій открылъ ему ея задушевную тайну, которую она боялась открыть даже самой себѣ, но которую тщетно старалась скрыть отъ людей.

И участь этой женщины, и участь этого ангела рѣшалась съ такою дерзостью въ чаду вина, въ безумствѣ опьянѣнія, въ грязныхъ развалинахъ оргіи!..

На другой день послѣ этого буйнаго обѣда, который я только очеркнулъ вначалѣ, избавляя читателей отъ слишкомъ рѣзкихъ и ненужныхъ подробностей, часовъ въ одиннадцать утра, Горинъ лежалъ въ огромныхъ эластическихъ креслахъ, игравшихъ самую важную роль въ его затѣйливомъ кабинетѣ. Такія кресла — необходимая вещь для свѣтскаго человѣка: взлелѣянный нѣгою, въ нихъ покоится онъ, утомясь мятежною игроіо страстей, уставъ отъ неизбѣжныхъ своихъ обязанностей. Съ картинною небрежностью прислонивъ свою голову къ подушкѣ этихъ креселъ, такъ удобно падающихъ назадъ, онъ лѣниво развортываетъ въ памяти своей прошедшій день; собираетъ свои отборныя фразы, разбросанныя въ продолженіе этого дгія; взвѣшиваетъ эффектъ, произведенный ими, самодоволыю улыбается, прихотливо пускаетъ изъ своей длннной трубки огромные клубы дыма. Въ этихъ креслахъ истинно свѣтскій человѣкъ — эгоистъ болѣе чѣмъ когда нибудь. Разнѣживая только свою физическую жизнь, окружая только свое тѣло роскошью удобствъ, онъ невольно грубѣетъ, онъ, не замѣчая, притупляетъ свои чувствованія, уничтожаетъ высокую часть самого себя. Въ самомъ дѣлѣ, человѣкъ, соблазнительно, покойно развалишнійся въ такихъ креслахъ, съ ногами, свѣсившимися на богатый коверъ, съ огромнымъ янтаремъ у рта, вдыхающій въ себя чары ароматическихъ испареній; человѣкъ, въ воображеніи котораго мелькаютъ разноцвѣтныя, плѣнительныя гирлянды женщинъ, огромныя мраморныя залы, освѣщенныя тысячами огней, ложи перваго яруса во французскомъ спектаклѣ, заказные обѣды у Дюме — не счастливѣйшій ли это человѣкъ въ мірѣ? Скажите, когда, и кстати ли, или низко ли ему думать о людяхъ, лишенныхъ всего этого, можетъ быть, со слезами вырабатывающихъ себѣ кусокъ хлѣба?

Знаетъ ли онъ о существованіи такихъ людей? Можетъ ли онъ имѣть въ нихъ участіе? Понимаетъ ли онъ, что такое значитъ на языкѣ человѣческомъ горе? О, это слово, вѣрно, съ трудомъ отыщешь въ аристократическомъ словарѣ!..

Къ счастію, Горинъ не былъ вполнѣ свѣтскимъ человѣкомъ, онъ только принуждалъ себя быть имъ. Не аристократъ по рожденію, не имѣвшій милліоновъ въ виду, онъ держался въ этомъ раззолоченномъ кругу своимъ рѣзкимъ умомъ и замѣчательнымъ образованіемъ. Онъ могъ сочувствовать несчастію, потому что могъ самъ легко испытать несчастіе; онъ зналъ людей съ ихъ нуждами, съ ихъ горемъ, и понималъ ихъ страданія. Аристократъ только по одной наружности, онъ былъ гражданинъ по сердцу. Онъ хотѣлъ казаться опытнымъ и равнодушнымъ ко всему и не былъ ни тѣмъ, ни другимъ на самомъ дѣлѣ.

Пять лѣтъ свѣтской жизни не доставили ему ни одного отраднаго воспоминанія, ни одной счастливой минуты. Онъ только ловилъ на лету плѣнительные взоры этихъ роскошныхъ женщинъ, которыя достаются только или именамъ или выгодамъ, которыя, какъ мотыльки, летятъ на огонь, на блескъ, на золото.

Сердце Горина требовало любви; и какое сердце не тробуетъ ея въ двадцатыхъ годахъ? Со всѣмъ жаромъ юноши онъ представлялъ себѣ счастіе быть любимымъ.

Вотъ почему на другой день послѣ извѣстнаго читатолямъ обѣда, лежа въ эластическихъ креслахъ, какъ я сказалъ уже, одушевленный словами Свѣтлицкаго, Горинъ не чувствовалъ своего нездоровья. Онъ былъ любимъ: эта неразлучная съ нимъ мысль, эта поэтическая греза его осуществлялась теперь! — Боже мой! Неужели то не обманъ, не сонъ, не призракъ услужливаго воображенія?.. И тысячи этихъ придирчивыхъ "неужели" толпились въ отуманенной головѣ Горина.

Невозможно передать ощущеній юноши въ ту минуту, когда онъ въ первый разъ начинаетъ увѣряться въ томъ, что любимъ. Не два раза въ жизни бываеть такая минута! Уловимы ли тѣ чудныя, пламенныя картины, которыя развиваются тогда передъ глазами его; тѣ яркіе, лазурные, очаровательные цвѣта, которыми разрисовывается для него весь міръ? О, въ эту минуту онъ легче мечты, быстрѣе времени! Онъ переходитъ изъ веществованія въ жизнь, изъ дѣйствительности въ миѳъ…

Горинъ испытывалъ все это. Зинаида была передъ нимъ, увѣнчанная чистыми вымыслами поэзіи: то ослѣпительная какъ сольще, то томная, упоительная какъ луна. Въ одно время — недоступная святыня христіанскаго и чувсгвенная героиня миѳологическаго міра…

Послѣ такой минуты безотчетнаго восторга, цвѣтныхъ видѣній распаленнаго воображенія, въ головѣ его черною тѣнью пробѣжала досадная мысль, что Зинаида не принадлежитъ къ дамамъ высшаго круга, что имя ея не внесено въ бархатную книгу аристократическихъ гостиныхъ. И потомъ, когда онъ, можетъ быть, устыдился этой мыели, въ немъ зародилось сомнѣніе. Точно ли я любимъ ею? спрашивалъ онъ самого себя и старался припоминать выраженіе рѣчей ея, силу взглядовъ. Можно ли положиться на слова Свѣтлицкаго? думалъ онъ: и какимъ образомъ этотъ человѣкъ могъ проникнуть тайну женщины?