Полозья саней скрипѣли по алмазному снѣгу. Морозъ былъ необыкновенно силенъ. Онъ прибавилъ шагу, скоро остановился у подъѣзда и дернулъ за ручку колокольчика.

Ключъ повернулся въ замкѣ, дверь отворилась, онъ взбѣжалъ по лѣстницѣ.

— У насъ, сударь… — началъ старый слуга, снимая съ него шинель.

Онъ не успѣлъ кончить… Горинъ отворилъ и — окаменѣлый остался въ дверяхъ.

Зала была обита чернымъ сукномъ, посрединѣ возвышался катафалкъ, на катафалкѣ стоялъ небольшой гробъ, обитый малиновымъ бархатомъ, блестящими галунами, увѣшанный золочеными кистями и покрытый длиннымъ парчевымъ покровомъ, который спускался до пола. Облако ладона вилось надъ гробомъ; въ этомъ облакѣ тускло мерцали три огромныя свѣчи, и въ тишинѣ раздавался однозвучный, мѣрныій голосъ читальщика.

Горинъ безотчетно подвинулся впередъ и съ выраженіемъ какого-то страннаго любопытства, безъ мысли и безъ участья, безъ желанія знать, кто лежитъ въ этомъ гробѣ, взошелъ на ступеньки катафалка.

Тутъ онъ почувствовалъ, что силы оставляютъ его. Онъ схватился одной рукой за край гроба. Онъ узналъ ее! Она нисколько не измѣнилась. Смерть не обезобразила ее, не коснулась до нея разрушеніемъ, а, казалось, только повѣяла на нее небеснымъ воздухомъ. Она заснула, утомленная земною тягостью, и на ея ангельскомъ лицѣ замерла улыбка — предчувствіе будущей жизни. Видно было, что она встрѣтила смерть радостно, какъ давно жданную, милую гостью. За два дня до того онъ видѣлъ на лицѣ ея страдальческое выраженіе жизни, теперь на этомъ лицѣ было величественное, вѣчное спокойствіе — вѣнецъ благодати Господней! Никогда смерть не являлась въ образѣ болѣе привлекательномъ.

— Она счастлива! — произнесъ молодой человѣкъ невольно вполголоса. — О, она счастлива! — И слезы брызнули изъ глазъ его.

Онъ поцѣловалъ горячимъ поцѣлуемъ святой любви холодныя уста умершей.

Онъ первый разъ коснулся устъ ея!

Память возвратилась къ нему. Онъ сошелъ съ возвышенія, быстро отеръ слезы и остановился внизу у изголовья гроба.

Тогда ему представился этотъ безумный пиръ, на которомъ Свѣтлицкій объявилъ ему впервые о любви къ нему Зинаиды; онъ, казалось, видѣлъ передъ собою этого человѣка, коварно улыбающагося и говорящаго: "Она будетъ ваша!" Онъ вспомнилъ свои прежнія надежды, мечты — и холодный потъ выступилъ на его тѣлѣ.

Жизнь на минуту явилась передъ нимъ въ отвратительномъ видѣ; и онъ понялъ, что смерть можетъ быть высшею наградою, истиннымъ счастіемъ!

Это былъ великій урокъ, такъ нечаянно почерпнутый изъ дѣйствительности, изъ общества, урокъ, глубоко нарѣзавшійся на сердцѣ юноши и имѣвшій вліяніе на всю остальную жизнь его.

Онъ впервые съ благоговѣніемъ палъ на колѣни передъ неисповѣдимою волею Бога!

Вдругъ, въ эту самую минуту раскаянія и благоговѣнія, онъ почувствовалъ чью-то руку на плечѣ своемъ и оборотился.

Передъ иимъ стоялъ полковникъ.

Кровь бросилась въ голову Горина.

— Я зналъ, что ты примешь къ сердцу мое несчастіе, — говорилъ полковникъ, — зналъ, что ты не забудешь обо мнѣ въ такія минуты. Она была несравненная женщина! Моя потеря невыразима! Я употребилъ все, чтобы съ приличною честью и даже съ нѣкоторымъ великолѣпіемъ похоронить ея тѣло. Я былъ обязанъ это сдѣлать.

Горинъ молчалъ.

Полковникъ отошелъ и сталъ по другую сторону гроба, противъ него.

Негодованіе задушило молодого человѣка, онъ готовъ былъ растоптать полковника подъ своими ногами; но когда первое волненіе стихло въ немъ, онъ снова задумался.

Составить счастіе женщины, продолжительное, ничѣмъ ненарушаемое счастіе! Много ли найдется людей, которые въ состояніи этого выполнить? — спросилъ онъ самого себя…

Двери сосѣдней комнаты отворились.

Горинъ обернулся на скрипъ этихъ дверей.

Двѣ дѣвушки съ усиліемъ поддерживали старушку, которая едва передвигала ноги. Сѣдые волосы ея торчали въ безпорядкѣ изъ-подъ дымковаго чепца; ослабѣвшая голова скатилась къ груди.

Когда она увидѣла гробъ, послѣдній остатокъ силъ оставилъ ее. Она застонала страшнымъ, раздирающимъ голосомъ:

— Зинаида! Дочь моя! Дочь моя!

И рухнулась на полъ къ ступенькѣ катафалка.

Черезъ день послѣ этого Свѣтлицкій, небрежно вертя въ рукахъ тросточку, говорилъ съ толстымъ княземъ П*, счастливымъ супругомъ очаровательной княгини Алины..

— Я сегодня былъ на похоронахъ у И-ой. Жаль, что она мало выѣзжала въ свѣтъ: это была премилая женщина! Знаете ли что, князь? Нашъ полковникъ, кажется, не въ большомъ горѣ, а есть другой человѣкъ, который за него въ совершенномъ отчаяніи. Право, жаль мнѣ бѣднаго Горина: осиротѣлъ онъ теперь!

И Свѣтлицкій засмѣялся.

— Да, да, осиротѣлъ.

Князь тоже засмѣялся. Въ его смѣхѣ была странная смѣсь аристократической важности съ мѣщанскимъ простодушіемъ.