Зинаида положила свою голову на плечо къ ней и цѣловала ея руки.

— Матушка! — говорила она прерывающимся голосомъ — я всегда свято сохраняла мою обязанность… Богъ видитъ, я всегда свято сохраняю ее! Но я никогда не могла любить… моего мужа… Матушка! я люблю другого.

Она бросилась къ ногамъ матери, и голова страдалицы упала на колѣни. Она рыдала.

— Не правда ли, это преступленіе? Но что я могла сдѣлать? Я сама не знала, какъ это грѣшное чувство разливалось по мнѣ… я поздно увидѣла мое бѣдствіе… можотъ бытъ я какъ-нибудь нечаянно высказала ему то, что должна бы была скрывать какъ ужасную тайну… И онъ любитъ меня — и я допустила его сказать мнѣ это… Слышала, какъ онъ произносилъ слово "люблю"… Но я никогда не признавалась ему въ любви моей. Клянусь вамъ, матушка! О, вы сжалитесь надъ вашею бѣдною дочерью! Вы взглянете на меня ласково. Вамъ первой открыла я мое сердце… и мнѣ теперь легче, гораздо легче…

Матъ и дочь лежали въ объятіяхъ другъ друга, и ихъ слезы смѣшались…

Въ одинъ изъ длинныхъ зимнихъ вечеровъ Горинъ сидѣлъ у письменнаго стола въ своемъ кабинетѣ. Блѣдное освѣщеніе разливалось въ комнатѣ отъ зеленаго стекла лампы; на столѣ, между грудами книгъ, стояла восковая свѣча, трескомъ своимъ изрѣдка прерывавшая тишину. Онъ былъ углубленъ въ чтеніе. Передъ нимъ былъ развернутъ Шекспиръ на половинѣ третьяго дѣйствія "Ромео и Юліи".

Онъ остановплся на этой любовной, очаровательной картинѣ, когда Ромео въ комнатѣ Юліи съ грустью смотритъ въ окно и прислушивается къ пѣнію жаворонка, извѣщающаго разсвѣтъ; когда она, полная непорочности и нѣги, съ такимъ простодушіемъ упрашиваетъ его еще не покидать ее и говоритъ ему своимъ сердечнымъ, убѣдительнымъ голосомъ: "До утра еще далеко! Ты ошибся, супругъ мой, тебѣ слышится голосъ соловья. Повѣрь мнѣ, это соловей…"

Горинъ оставилъ книгу и въ волненіи сталъ прохаживаться по комнатѣ.

Тысячи высокихъ мыслей затѣснились въ головѣ его, и сердце загорѣлось отъ полноты чувствъ…

Въ это самое время дся петербургская молодежь высшаго круга вертѣлась передъ огромными зеркалами, съ улыбкой самодовольствія и гордости собираясь на огромный балъ ** посланника. На столѣ Горина лежала пригласительная записка на этогь балъ, о которомъ за три недѣли до того кричали во всѣхъ гостиныхъ, котораго съ такимъ нетерпѣніемъ выжидали всѣ графини и княгини, для котораго были загружены заказами магазины Ксавье и Сихлеръ; но онъ забылъ объ этомъ балѣ и объ этой пригласительной записочкѣ…

Если бы балъ посланника былъ годъ назадъ тому, вѣрно онъ сталъ бы разъѣзжать по всѣмъ своимъ знакомымъ, для того, чтобы съ недоступнымъ тономъ аристократа проговорить каждому изъ нихъ: завтра балъ у ** посланника; тамъ будетъ весь дворъ; я сегодня получилъ приглашеніе.

Этотъ балъ заставилъ бы его, по крайней мѣрѣ, цѣлую недѣлю ходить по Невскому проспекту съ головою вздернутою вверхъ, съ дерзкимъ и напыщеннымъ видомъ человѣка, который воображаетъ, что все встрѣчающееся ему, толпящееся передъ его глазами, все ниже его.

Кто, сколько-нибудь наблюдающій, не встрѣчалъ такія лица на Невскомъ проспектѣ въ морозные и солнечные дни отъ второго до четвертаго часа?

Невскій проспекгь — широкое поприще наблюденій, средоточіе петербургской жизни! Въ самомъ дѣлѣ, на пространствѣ отъ Аничкина моста до Адмиралтейства, вы познакомитесь со всѣмъ Петербургомъ — отъ лачужки бѣднаго, вросшей въ землю, до громадныхъ палатъ аристократа.

Горинъ очень измѣнился! Онъ не показывалъ никому своего пригласительнаго билета на балъ; онъ не ходилъ вздернувъ голову по Невскому проспекту; онъ не поѣхалъ на балъ, который горѣлъ, ослѣпляя глаза, и щедро раскидывалъ брилліанты лучей своихъ на гордыхъ и ледяныхъ петербургскихъ красавицъ.

Онъ почувствовалъ, что Зинаида открыла передъ нимъ новую жизнь, новыій міръ духа и мысли, который видѣлся ему нѣкогда будто сквозь сонъ. Образъ этой женщины, распростертой передъ алтаремъ Бога, дышащій молитвою, поразилъ его. Этотъ образъ началъ слѣдить его повсюду. Онъ углубился въ самого себя и разогналъ туманъ, застилавшій его зрѣніе. Съ тѣхъ поръ онъ яснѣе понялъ ничтожность общества, окружавшаго его, мелочную, недостойную человѣка суету своей прежней жизни, безуміе надеждъ своихъ, высокое назначеніе женщины и святость ея имеии!..

Но еще черная сторона общества была закрыта передъ нимъ, онъ еще готовъ былъ довѣриться Свѣтлицкому и, порой, гримасу насмѣшки принять за улыбку радушія.

Дней черезъ десять послѣ великолѣпнаго бала посланника, вечеромъ, Горинъ сндѣлъ у И*. Полковника не было дома. Въ этотъ день собирались всѣ извѣстные петербургскіе игроки въ домѣ *; къ тому же онъ и безъ того рѣдко бывалъ въ своемъ семействѣ.

На большомъ столѣ противъ дивана, въ полукруглой комнатѣ, стояла свѣча, закрытая съ одной стороны транспарантомъ… На диванѣ сидѣла больная Зинаида, возлѣ нея старушка ея мать. Зинаида казалась необыкновенно слабою; ея лицо было то поразительно блѣдно, то вспыхивало яркимъ и страннымъ румянцемъ.

— У меня есть до васъ просьба, Валеріанъ Петровичъ, — сказала Зинаида едва слышно, — если васъ только не обезпокоитъ она. Прочтите намъ что-нибудь: вы такъ хорошо читаете.

Старушка встала съ дивана и подошла къ Горину.

— Ради Бога, — шептала она ому, — ;выберите что-нибудь веселенькое, чтобы былъ хорошій конецъ… У нея здоровье такъ разстроено. Не надобно давать ей повода къ слезамъ. Она у меня такая чувствительная!

Онъ выбралъ что-то изъ огромнаго собранія имировизацій Скриба. Когда онъ кончилъ чтеніе, Зинаида казалась утомленною. Она поддерживала рукой голову, упадавшую на грудь.

Старушка приложила свою ладонь къ головѣ дочери.

— У тебя что-то очень горячая голова. Не чувствуешь ли ты себя хуже? Не устала ли ты?

— Ничего, мнѣ очень легко, матушка!

И она поцѣловала старушку.

— Ахъ, я забыла спросить васъ, — продолжала она, обращаясь къ Горину, — о балѣ ** посланника? Говорятъ, это лучшій изъ баловъ нынѣшней зимы?

— Право, я ничего не могу сказать вамъ. Я не былъ тамъ.

— Отчего же?..

Этотъ вопросъ потерялся. Отвѣта не было. Горинъ стоялъ задумчивый со шляпою въ рукѣ. Онъ раскланялся.

— Навѣщайте насъ почаще, Валеріанъ Петровичъ, — говорила мать Зинаиды, провожая его, — мы такъ рады васъ видѣть. Если вамъ нечего будетъ дѣлать, заѣзжайте въ четвергъ вечеромъ. Вы такъ добры. Будемте вмѣстѣ развлекать больную; она у меня очень грустигъ, бѣдная… Сегодня понедѣльникъ… вторникъ… среда… — и она считала по пальцамъ. — Ну да, въ четвергъ. Заѣзжайте пожалуйста на часокъ или на два. Мы долѣе не будемъ держать васъ…

Зинаида, опираясь на ручку дивана, слѣдила за движеніями уходящаго… Дверь затворилась…

Она тяжело вздохнула…

Когда Горинъ воротился домой, не раздѣваясь онъ упалъ въ кресла и неподвижно просидѣлъ въ этихъ креслахъ.

Потомъ онъ машинально взялъ со стола какую-то книгу, отвернулъ переплетъ, остановился на заглавномъ листѣ и наконецъ далеко отбросилъ отъ себя книгу.

— Она страдаетъ, — думалъ онъ — и этотъ человѣкъ виною ея страданій! Онъ сталъ между ею и мною, между моимъ и ея счастіемъ… Я долженъ на что-нибудь рѣшиться; я избавлю ее отъ муки, или…

Мысль, которая недавно затаилась въ немъ, сначала возставала передъ нимъ въ туманѣ и отдаленіи; теперь она стала прибижаться къ нему и принимать очерки безобразные, явственные, осязательные.

Онъ содрогнулся.

Сонъ его въ эту ночь былъ тяжелъ и смущенъ; онъ безпрестанно вздрагивалъ: ему видѣлась кровь, у ногъ его лежалъ трупъ человѣка…

Наступилъ вечеръ четверга. Семь часовъ прозвонило на стѣнныхъ часахъ въ комнатѣ Горина. Онъ вышелъ изъ своой квартиры и, завернувшись въ шубу, тихими шагами шелъ по Литейной. Отъ его квартиры до дома полковника было не болѣе четверти часа ходьбы…