И послѣ всего этого не мудрено, что молодая И* не могла быть любима женщинами ея круга. Ей вмѣняли въ непростительный порокъ простодушіе и самобытность: то, что она, нехотя, рельефомъ выдавалась изъ этого общества, тогда какъ другія, при всемъ стараньѣ выказаться, едва скользили по его поверхности. Между толпою разряженныхъ куколъ, между расцвѣченныни автоматами, она одна сверкала жизнью, заворожала сердечностью, разливала окрестъ себя одушевленіе.
И все это несомнѣнно было слѣдствіемъ воспитанія. Воспитаніе развило въ ней чувства, образовало сердце, вложило въ нее душу… А внутреннее образованіе надѣлило ее наружною прелестью. Вотъ отчего каждое слово этой женщины шло отъ сердца и къ сердцу, каждая рѣчь заставляла задумываться, каждый взглядъ говорилъ душѣ, каждое движеніе дивило непринужденностью. Здѣсь заключалась тайна ея очарованія. Въ восемнадцать лѣтъ, по приказанію отца, она должна была выйти замужъ за гвардейскаго полковника И*, потому что полковникъ имѣлъ въ виду большія связи. Вы вѣрно знаете, что значитъ имѣть большія связи; и кто же не знаетъ этого? Дѣвушка, которая выходитъ замужъ за человѣка съ связями — дѣлаетъ хорошую партію: такъ говорятъ въ свѣтѣ. Но полковникъ имѣлъ такія связи только въ виду, а на этомъ бракѣ отецъ основывалъ свое будущее и упивался восторгомъ при мысли, какъ ярко будетъ рисоваться звѣзда на его черномъ фракѣ, съ какою жадностью будетъ искать его дружбы какой-нибудь директоръ департамонта, а иногда, при случаѣ, благосклонно пожимать ему руку даже генералъ-адъютантъ.
Дочь исчезала для него въ блескѣ звѣзды и въ сіяніи генералъ-адъютантскихъ эполетъ.
Зять его принадлежалъ къ тому разряду офицеровъ, которые щегольски носятъ мундиръ, опрыскиваются съ ногъ до головы духами, носятъ на вечерахъ лайковыя перчатки, ловко танцуютъ, ѣздятъ на рысакахъ, безжалостно расточаютъ слова и не могутъ связать въ головѣ ни одной мысли. Замѣчательно, что эти люди, большею частью, слывутъ въ обществѣ любезными, потому что много говорятъ, и славными товарищами потому что много пьютъ. Ко всему этому, полковникъ, какъ говорятъ, былъ человѣкъ хорошаго тона, по своей важной осанкѣ и по едва замѣтному киванью головы, когда ему кланялся человѣкъ, непринадлежавшій къ обществу, въ которомъ заблагоразсудила поставить его природа. Не знаю, гдѣ и какъ, года за два до того времени, съ котораго начинается мой разсказъ, полковникъ встрѣтилъ Зинаиду К*. Влюбиться было для него дѣломъ одного мгновенія. Чрезъ нѣсколько дней послѣ того онъ съ самодовольной гримасой погладилъ усы, поправилъ хохолъ передъ зеркаломъ, надушился болѣе обыкновеннаго и съ дерзкою самоувѣренностью отправился въ домъ К* съ рѣшителышмъ предложеніемъ. Тамъ онъ встрѣтилъ отца, который едва не принялъ его съ распростертыми объятіями; но, несмотря на это, желаніе полковника исполнилось не такъ легко и не такъ скоро, какъ онъ думалъ. Зинаида имѣла мать, которая любила ее со всѣмъ самоотверженіемъ, со всею нѣжностью и пылкостью!
Напрасно здѣсь я старался бы передать борьбу отого высокаго, святого чувства съ бездушностью, съ ядовитымъ эгоизмомъ. Что за польза поднимать закулисныя тайны семействъ, для того, чтобы безвременно отнимать у людей, еще не замѣченныхъ рокомъ, еще счастливыхъ невѣдѣніемъ, ихъ теплыя вѣрованія, ихъ свѣтлыя надежды? Для чего говорить имъ, что иногда тамъ, гдѣ они видятъ образцы домашняго счастья, кажется, ничѣмъ ненарушаемаго, всегда такъ отраднаго сердцу — тамъ подъ пріятною улыбкою скрываются кровавыя слезы и въ мертвой тишинѣ ночей разыгрываются драмы, отъ которыхъ при одномъ разсказѣ леденѣетъ кровь и которымъ, право, порой, позавидовала бы современная французская литература.
Какъ бы то ни было. Зинаида К* сдѣлалась женой полковника. Она повиновалась волѣ отца безъ всякаго сопротивленія: она была въ такихъ лѣтахъ, въ которыхъ живутъ только настоящею минутою и увлекаются обольстительной радугой свѣтскихъ игрушекъ. Къ полковнику она не имѣла отвращенія, и этого было довольно. Сердце ея еще не умѣло биться, она еще не восчувствовала самой себя; она была цвѣткомъ, только еще пророчившимъ роскошное развитіе. И все прекрасное, посѣянное въ ней воспитаніемъ, и все высокое, дарованное ей свыше, должно было развиться тогда, когда уже заботливость людей опутала ее неразрываемыми цѣпями. Углубясь впервые въ самое себя, она ужаснулась: свобода ея далеко отлетѣла въ свою родину — небо… и она даже не видала отлета ея!..
По желанію мужа Зинаида должна была явиться въ общество. Этотъ скелетъ, обвѣшанный мишурою и побрякушками, прннялъ ее въ свои ледяныя объятія. Здѣсь готовился ей второй ударъ: розовые листки ея воображенія сжимались отъ холода, блекли и постепенно облетали. На двадцатомъ году она успѣла испытать многое. Но прелесть жизни еще не такъ скоро оставляетъ насъ: ея черную сторону мы начинаемъ видѣть вполнѣ гораздо позже. Сначала грустныя, тяжкія минуты идутъ рука объ руку съ минутами отраднаго забвенія, чистой радости. Въ двадцатыхъ годахъ еще для насъ большая часть сторонъ жизни неразгаданныхъ, темныхъ, а потому привлекательныхъ; еще много развлеченій, еще много надеждъ. Опытъ не вдругъ, а постепенно, съ истинно злодѣйскимъ наслажденіемъ вырываетъ эти надежды одна за другою.
Женщина въ эти лѣта, несмотря на испытанія, несмотря на душевную боль, еще легка и воздушна какъ Пери, еще радужна какъ бабочка. Она часто порхаетъ въ залахъ съ беззаботною радостью, забывая о тяготѣ своего положенія. Такова была двадцатилѣтняя Зинаида. Люди, толпами окружая ее и любуясь ею, думали: "о, какъ она счастлива!" Они не знали, эти люди, что сторожило ее за дверьми бала. Толпа привыкла смотрѣть на одну только наружность… такова всегда и вездѣ толпа!
Къ числу этой толпы принадлежалъ и молодой Горинъ, хотя онъ имѣлъ все право выйти изъ толпы и по своему уму, и по своому образованію, и по своей наружности. Правда, онъ и выходилъ изъ толпы, какъ человѣпъ свѣтскій, но упорно вертѣлся въ кругу ея, какъ человѣкъ… Несмотря на это, тотъ, кто слѣдилъ людей и общество наблюдательными глазами, вѣрно подмѣтилъ бы въ Горинѣ что-то такое, много говорившее въ его пользу. Въ его рѣчахъ, покрытыхъ блестящимъ лакомъ свѣтскости, порой проявлялась природная энергія, блестки души. Въ его глазахъ изрѣдка блестѣла поэтическая молнія, страстное одушевленіе. Да! онъ понималъ прекрасное, въ немъ тлѣлась искра божественности, того, что отличаетъ человѣка отъ тысячи людей; но эту искру надобно было отрыть въ пеплѣ ничтожности. Вмѣсто того, чтобы съ высокимъ самоотверженіемъ посвятить жизнь свою человѣчеству, онъ безжалостно истрачивалъ ее въ гостнныхъ. Онъ чувствовалъ пустоту своего положенія, хотѣлъ управлять самъ собою и между тѣмъ преклонялся предъ волею другихъ. Сегодня рѣшался онъ выѣхать изъ Петербурга, удалиться отъ развлеченій, уединиться въ самого себя, продолжать образованіе, начатое съ успѣхомъ; а завтра уже забывалъ объ этой мысли, примѣрялъ новыій фракъ, вертѣлся передъ зеркаломъ, перемѣнялъ прическу, безпечно насвистывалъ аріи изъ "Донъ-Жуана".
Рожденный быть чѣмъ-нибудь, онъ добровольно дѣлался ничѣмъ, незамѣчаемо запутывался въ общественныхъ мелочахъ и даже иногда доходилъ до того, что гордился своимъ фракомъ, выписаннымъ изъ Парижа, и своимъ короткимъ знакомствомъ съ молодежью высшаго петербургскаго круга.
День уходилъ за днемъ, здоровье и состояніе Горина разстраивались. Театры, балы, раздольные обѣды, оргическіе ужины — это была цѣпь его жизни. Въ двадцать три года онъ уже скучалъ, сквозь дремоту мечталъ о любви въ обществѣ, потомъ смѣялся надъ самимъ собою и говорилъ, что въ наше время любовь можетъ существовать въ однихъ только романахъ. Но это не была обдуманная мысль, а такъ — фраза, слова, произнесенныя отъ нечего дѣлать, за трубкой табаку, въ эластическихъ креслахъ… Порой палящая мысль о трудѣ и наукѣ еще пробѣгала по немъ, и онъ вздрагивалъ: но эта мыслъ была мимолетнѣе зарницы въ черную августовскую ночь.
Было уже около полугода, какъ онъ сошелся съ полковникомъ и сталъ посѣщать его домъ. Въ Зинаидѣ нравилисъ ему, какъ онъ признавался самъ: миловидное личико и манеры хорошаго тона. Но онъ готовъ былъ раздѣлять мнѣніе княгини М* и замѣчаніе графини Б*, что Зинаида слишкомъ натуральна, слишкомъ наивна и что эта наивность часто переходитъ въ простоту. Вотъ до чего Горинъ увлекался свѣтскостью! Онъ готовъ былъ соглашаться съ самымъ нелѣпымъ мнѣніемъ, лишь бы оно было произнесено словами аристократки.
