Но Свѣтлицкій былъ одимъ изъ тѣхъ таинственныхъ людей, образцы которыхъ вы вѣрно иногда встрѣчаете въ Петербургѣ, и не можете дать себѣ отчета, къ какому разряду причислить ихъ. Являющійся то на именинномъ вечерѣ въ низенькихъ и душныхъ комнатахъ чиновника, то на затѣйливомъ балѣ помѣщика, пріѣхавшаго для взрослыхъ своихь дочекъ пожить въ столицѣ, то въ пышныхъ палатахъ аристократа; играющій въ вистъ отъ пяти до двухсотъ рублей роберъ; одинаково равнодушный въ выигрышѣ и проигрышѣ; всегда неумолчный говорунъ, движущееся собраніе анекдотовъ въ разныхъ родахъ; родословная книжка и сводъ формулярныхъ списковъ всѣхъ жителей Петербурга: Свѣтлицкій представлялъ собою одушевленную шараду, которую разгадать было не такъ легко… Путешествуя по чужимъ краямъ, онъ собралъ поверхностныя свѣдѣнія обо всемъ; могъ три часа сряду говорить непрерываемо о чемъ угодно и бросать пыль въ глаза многимъ, которые, дивясь его всеобъемлющимъ знаніямъ, слушали его, разиня рты. Такимъ образомъ, онъ слылъ въ городѣ за человѣка необыкновенно умнаго и даже ученаго. Никто не зналъ и не заботился узнать, служитъ онъ или нѣтъ; по крайней мѣрѣ, было достовѣрно то, что онъ служилъ прежде; это доказывали орденскія ленточки въ его фракѣ. Говорили, что онъ не имѣетъ никакого состоянія; но этотъ говоръ врядъ ли былъ основателенъ, потому что карманъ Свѣтлицкаго былъ всегда набитъ деньгами; потому что на рукѣ его былъ перстень съ огромнымъ сверкающимъ брилліантомъ; потому что онъ одѣвался съ изысканностью, былъ безпрестанно въ театрахъ и концертахъ, велъ большую игру и ѣздилъ въ славномъ наемномъ экипажѣ. Онъ былъ коротко знакомъ со всею петербургскою молодежью, которая, Богъ знаетъ почему, имѣла къ нему довѣренность и для которой онъ былъ чрезвычайпо занимательнымъ и почти необходимымъ лицомъ. Носились темные слухи, будто Свѣтлицкій… Но для чего говорить о слухахъ, которые не подтверждались ничѣмъ?

И Горинъ успокоился немного… Зачѣмъ, кажется, выдумать Свѣтлицкому на Зинаиду, и именно на нее? Къ тому же, развѣ мудрено, что этотъ человѣкъ проникнулъ ея тайну; любовь невольно выскажется сама въ одномъ движеніи, въ одномъ взглядѣ… надобно только умѣть подмѣтить это движеніе, этотъ взглядъ. А онъ проникалъ и не въ однѣ любовныя тайны. Молодой человѣкъ улыбнулся; онъ пріискивалъ въ головѣ всевозможныя доказательства для подтвержденія отрадной для него мысли. Онъ не могь вдругъ обнять своего счастія, и грустное сомнѣніе щемило его сердце.

Когда Горинъ дернулъ за ленту звонка и взглянулъ на лежавшіе возлѣ него часы, было уже половина третьяго.

Неохотно приподнялся онъ съ креселъ, и только приподнявшись, почувствовалъ головную боль, слѣдствіе вчерашняго пира.

Черезъ день послѣ того онъ гдѣ-то встрѣтилъ полковника и назвался къ нему обѣдать. Съ этихъ поръ онъ чаще обыкновеныаго сталъ посѣщать домъ его. А полковникъ былъ въ восторгѣ: онъ всѣмъ и каждому разсказывалъ о своей дружбѣ съ Горинымъ и прибавлялъ къ этому свое длинное разсужденіе о эгоизмѣ людей и о томъ, какъ трудно сдѣлать выборъ друга.

Между тѣхмъ Горинъ совершенно измѣнился. Онъ оставилъ эти разгульныя и разрушительныя игры юности, онъ пересталъ ѣздить въ общества, какъ прежде, отъ нечего дѣлать, для того, чтобы убить время. Жизнь его уже имѣла цѣль, имѣла мысль. Послѣ каждаго свиданія съ Зинаидою онъ открывалъ въ ней какую-нибудь новую обворожительную сторону, которой не подмѣчалъ прежде. Съ каждымъ днемъ она становилась для него привлекательнѣе, и съ каждымъ мигомъ жажда любви росла въ немъ, распаляемая воображеніемъ; но онъ еще не былъ вполнѣ увѣренъ, точно ли она любитъ его. Ему нужны были уже не одни слабые признаки, а полная увѣренность. Это была первая эпоха любви — самая счастливая, самая усладительная! Передъ нимъ лежалъ вѣнокъ, составленный изъ душистыхъ цвѣтовъ мечты и надежды.

Зинаида сначала незамѣтно увлекалась пламенными рѣчами Горина, его роскошнымъ даромъ выраженія, часто этою заносчивостью юнаго чувства; потомъ она стала любоваться его сверкающими очами, привлекательнымъ очеркомъ лица его… Ей хотѣлось вглядѣться въ него пристальнѣй, чтобы короче ознакомиться съ нимъ. Онъ заманилъ ея любопытство. То обыкновенный паркетный любезникъ, то человѣкъ глубокомыслящій, то досадно равнодушный ко всему, то проникнутый чувствомъ; въ одно время восхищающійся посредственною игрою французской актрисы и благоговѣющій передъ дивнымъ величіемъ Наполеона и Байрона: онъ былъ, въ самомъ дѣлѣ, занимательно страненъ.

Но стараться попнть его, но разсматривать его вблизи не было ли опасно для женщины, окруженной обстоятельствами Зинаиды? Ея любопытство въ этомъ случаѣ не походило ли на любопытство дитяти, которое невинно протягиваетъ свою ручонку къ огню и потомъ вскрикиваетъ отъ боли, обжигаясь?

Однажды, когда въ будуарѣ Зинаиды сомнительное мерцаніе сумерокъ смѣшивалось съ красноватымъ фантастическимъ свѣтомъ огня, разгоравшагося въ каминѣ, она раздумчиво сидѣла противъ этого огня, и мысли ея, съ легкостью плѣнителъной бабочки, перелетая въ очарованный кругъ прошедшаго, порхали съ цвѣтка на цвѣтокъ, съ воспоминанія на воспоминаніе; когда она забывалась въ этомъ мірѣ, имѣвшемъ для нея уже всю поэтическую прелесть отдаленности; когда передъ очами ея возставали свѣтлые, святые образы ея дѣтства; когда грудь ея хотѣла облегчиться долгимъ вздохомъ; когда глаза ея начинали туманиться слезами и эти слезы засверкали на длинныхъ томныхъ рѣсницахъ… дверь будуара скрипнула.

Она вздрогнула, сердце ея сильью забилось; она съ судорожнымъ движеніемъ поднесла платокъ къ глазамъ и, тотчасъ отдернувъ его, оборотилась къ двери.

У этой двери стоялъ Горинъ, казалось, не смѣя сдѣлать шагъ впередъ и будто выжидая ея привѣта.

Лицо Зинаиды примѣтно измѣнилось.

— Ахъ, это вы! — произнесла она слабымъ, едва слышнымъ голосомъ.

— Простите меня, — произнесъ онъ, бросая на нее испытующій взглядъ, — можетъ быть, я не кстати прервалъ ваше уединеніе…

— О, нѣтъ, нѣтъ… ничего… — возразила она, но голосомъ замѣтно робкимъ… — Вы видѣли Вольдемара?

— Кажется, его нѣтъ дома, — хладнокровно отвѣчалъ онъ.

— Въ самомъ дѣлѣ, вы правы, его нѣтъ съ самаго утра… Что жъ вы не сядете?

— Скажите откровенно: я помѣшалъ вамъ…

— Отчего вы такъ думаете? — торопливо прервала она. — Право, нѣтъ! Знаете ли, передъ вашимъ приходомъ я замечталась. Со мной это часто случается. — Она улыбнулась. — Сегодня утромъ я получила письмо изъ деревни отъ матушки, и мои мысли невольно обратились къ прошедшему. Мнѣ такъ бы хоѣтлось въ эту минуту видѣть ее, быть съ нею… Но правда ли, это простительная прихоть? — прибавила она послѣ минутнаго молчанія.

— Теперь я еще больше, еще сильнѣе вижу мою неловкость. Но я, право, нехотя разрушилъ ваши мечты, и, несмотря на то, я безпощадно заслуживаю наказанія…. Неправда ли, я теперь похожъ на тѣхъ злодѣевъ, которые часто своими докучливыми посѣщеніями, вовсе не подозрѣвая того, вырываютъ лучшія минуты у поэта, минуты его вдохновенія? О, это безбожно! А мечтающая женщина — развѣ это не поэтъ? Она еще выше поэта. Она сама вдохновляется и вдохновляегъ другихъ…

Зинаида потупила очи, пригладила рукою гладкія шелковистыя тесьмы волосъ — и отодвинулась отъ камина, потому-что лицо ея пылало…

Горинъ смотрѣлъ на нее и чувствовалъ, какъ могучими кольцами, будто змѣя, страсть обвивала его… и сильнѣй и крѣпче давила въ своихъ кольцахъ и впускала въ него свое ядовитое жало… Тутъ онъ впервые понималъ вполнѣ, что мужчина можетъ сдѣлаться рабомъ женщины.

Когда Зинаида подняла очи и украдкою, боязливо, взглянула на него, въ этомъ взглядѣ блеснулъ для него небесный лучъ, радужный лучъ надежды — и сердце его затрепетало, отозвалось на этотъ взглядъ…

— Отчего вы такъ задумчивы?.. — снросила Зинаида Горина, который, опустивъ свою голову на руку, смотрѣлъ на тѣнь ея пожекъ, соблазнительно лежавшихъ на богатомъ коврѣ.

— Я думалъ, — отвѣчалъ онъ, — о томъ, что я скоро долженъ или совершенно помириться съ жизнью, или разссориться съ нею навсегда…