Вовкино лицо засияло, как сияет солнце весной.

— Приедет, — произнес Вовка то ли утвердительно, то ли вопросительно.

— Приедет, — сказал я и уже другим, деловым тоном добавил: — Только не ходи больше напрямик.

— Ты знаешь, Коля, такую известную фразу: «Влюбленных и дураков не убивают»? — Вовка засмеялся.

— Из дома письма не получил? — спросил я.

— Нет.

— Почему не пишут?

— Трудно живут, вот и не пишут. Мы заботы о куске хлеба не знаем. Воюем, и все. А они там!..

Я вспомнил, как Генка смахивал рукой крошки с полки буфета, как мать аккуратно резала пайку на три части и клала на блюдечко сахарин.

— Ну ладно, — сказал Вовка. — Мне пора. Я ведь на минуточку прибежал. К тому же ты велишь в обход идти, время тратить. — Вовка улыбнулся и надел каску.

Вовка нырнул в ход сообщения. Некоторое время его каска мелькала, а потом исчезла за поворотом.

Я продолжал сидеть на скамейке. Вынул Галкино письмо. Конверт уже потерся. Я прочел письмо два раза. «В этой далекой, неизвестной Сибири ты у меня был один-единственный друг…»

Я решил обязательно ответить на письмо завтра, нет, сегодня, сейчас.

У меня не оказалось карандаша и бумаги. Я сидел и смотрел вдаль. Я увидел, как караульный Игнат повел по тропинке к мостику через кусты пленных немцев. Они шли один за одним, и кто-то из них играл на губной гармошке. Игнат, закинув автомат на плечо, шел позади и дымил махоркой.

Они скрылись в кустах. Наверное, подождут в кустах темноты. В темноте безопаснее переходить злосчастный мостик. Я уже собрался уходить, как услышал короткую автоматную очередь. Она прозвучала там, где скрылся Игнат с пленными.

«Может, они напали на него, разоружили и пристрелили».

Я снял с плеча автомат и побежал к кустам. Добежав до кустов, остановился и прислушался: тихо кругом. Я спустил предохранитель и шагнул в кусты.

— Хенде хох! — вдруг услышал я.

Я стоял не шелохнувшись и был в эту минуту как взведенная стальная пружина. Я готов был прошить очередью любого, кто встанет на дороге.

Послышался плач и причитание на немецком языке, которое кончалось понятными мне словами: «майн готт».

Потихоньку я раздвинул кусты… На небольшой полянке стояли на коленях с поднятыми вверх руками три знакомых мне немца. Четвертый, у которого были светлые волосы, уткнулся лицом в землю.

Перед немцами стоял Игнат. Он курил цигарку и, глядя на пожилого пленного, у которого была гармошка, говорил:

— Ну что же, сволочь! Молись! Последняя минута твоей жизни наступает! — Дальше следовало длинное ругательство.

— Ты что делаешь? — крикнул я.

— С фрицем счеты свожу, — спокойно ответил Игнат, продолжая курить.

— Ты их в бою своди.

— Я их везде свожу.

— Это убийство. Пленных запрещено расстреливать.

— Я их ненавижу, — веско сказал Игнат. — Я бы всю их нацию перестрелял. Один бы перестрелял. Вот из этого автомата. День и ночь бы гадов стрелял. — Игнат жестко посмотрел на меня. — Они моих детей, как котят, убили! Жену, мать!

Глаза Игната блеснули. Он повернул автомат на немца. Но еще не успела раздаться очередь, я схватил автомат за ствол и поднял его.

— Значит, ты мой приказ нарушаешь? — заорал я. — А ну, пойдем в штаб, там разберемся.

Немцы продолжали безропотно стоять на коленях. Один смотрел на нас с ужасом, у другого взгляд был безразличный. Точно такой, как там, в подвале, Казалось, что он умер раньше, чем его приговорил к смерти Игнат. Третий опустил глаза.

— Я приказываю! — строго повторил я. — Веди их в тыл. И я с тобой пойду!

Мой резкий тон, видно, охладил пыл Игната, и он махнул дулом автомата. Немцы встали и пошли впереди; убитый остался на коленях, уткнувшись лицом в траву.

— Недавно, видать, ты на фронте, лейтенант, — сказал Игнат. — Еще не видел, что они вытворяют. Как наши бабы плачут да просят отомстить. Прошлым месяцем на переправе у Дона во время бомбежки подбег ко мне мальчонок лет пяти, вцепился в порчину, плачет, всем телом дрожит. «Дядя, убей немца! — кричит, — Дядя, убей немца!» — Игнат затянулся махоркой. — А тебе они, видать, еще не насолили! Они это быстро сделают, не успеешь оглянуться.

Игнат шагал впереди. Я видел его широкую спину. У него были какие-то свои мысли, свой счет к немцам и свои взгляды на этих ненавистных фрицев. Но все равно вот так зверски расстреливать пленных нельзя.

…Месяца через два я вспомню этого солдата и наш разговор.

Я был в те дни на немецкой стороне, в разведке. Мы лежали на опушке леса и хорошо видели, как фашисты сгоняли женщин и детей в сарай, как заперли сарай на замок, как подошел к сараю немец с банкой керосина, как он плескал керосин на стены. Когда в банке не осталось жидкости, он отбросил ее в сторону. Смеясь, фашисты выдирали из крыши пучки соломы и делали из них факелы. С разных сторон фашисты поджигали сарай, языки пламени поползли по бревенчатым стенам. Вскоре ярким пламенем вспыхнула соломенная крыша. Женщины и дети кричали. Мы зажали ладонями уши, чтобы не слышать крика. Мы не могли им помочь, потому что мы были в разведке.

Но когда вернулись, мне захотелось найти Игната и рассказать ему об этом.

Я пришел в его взвод.

— Игнат где? — спросил я.

— Намедни убили, — ответил пехотинец, — Во время рукопашной. Он их, гадов, может, человек десять на тот свет отправил… Одного застрелил из винтовки. Второго на штык взял. До чего отчаянно бил! Один немец, увидев такое, с перепугу в воронку залез. Игнат бросился на него, а фриц из автомата поперек тела прошил Игната. Так ведь скажи! Навалился Игнат полуживой на немца. Руки у него недвижимы — так он зубами вцепился фрицу в глотку и задушил. Так и умер, не разжав зубы… — Пехотинец вынул кисет с махоркой. — Жинку они у него и детей убили… А похоронили мы его за тем домом.

Я нашел холмик свежей земли. На дощечке карандашом написано: «Кучеров Игнат Порфирьевич»…

— Ты ходил через этот мостик? — спросил я Игната.

— Ходил ночью. Но с фрицами можно и днем идти. Они на высоком берегу с биноклями сидят, в своих не стреляют.

Мы приблизились к мостику. Игнат вынул из кармана кусок простыни — видно, она у него вместо носового платка была, — дал немцу в руку.

Немец махал белой тряпкой над головой и шел первым, за ним шагал другой фриц, следом Игнат и я. Шествие замыкал третий пленный.

Не раздалось ни одного выстрела. Мы перешли мостик и вскоре были в штабе дивизии.

В штабе сидел дежурный — чистенький и красивый лейтенант.

Дежурный полистал бумажки.

— Вот тут черным по белому написано, — строго сказал он. — Ваш полк двенадцать пленных захватил. Привели пять, и ты трех. Всего восемь. Где остальные?

— Они в плену умирают, — сказал Игнат. — Как райские птички.

— Цену себе набиваете, вот что я скажу! — закричал дежурный. — «Мы в бою захватили пленных»! А сами ничего не захватили. Ты так и передай в полку, чтобы без вранья бумаги писали.

— Слушаюсь, — сказал Игнат.

Мы вышли из штаба вместе.

— Обратно пойдешь? — спросил я.

— Пойду немножко погодя. А сейчас на кухню сбегаю. Может, чего пожрать раздобуду.

Все в мире относительно, и особенно на войне. Когда сидишь на передовой, то все, что позади хоть на двести метров, уже тыл. Конечно, артиллеристам кажется, что там, где они, — это фронт, а уж позади них начинается полная житуха для штабных писарей, которые на кроватях спят и даже в баньке парятся.

Так я размышлял, шагая с передовой в штаб, куда меня вызвали. Оттого, что я увижу всех своих — майора Соколова, капитана Савельева, Вовку, бойцов из своего взвода, — от всего этого мне было радостно. Я прибавил шагу и даже насвистывал: «Сердце красавиц склонно к измене и к перемене, как ветер мая…»

По обеим сторонам дороги стояли кирпичные дома.

Ходи не пригибайся. Две девчонки-регулировщицы с красными флажками сидели на скамейке.

— Эй, лейтенант! — крикнула одна из них.