Расчеты у орудий. Проверен каждый снаряд. На лобовое стекло машины опущена броня, с небольшой щелью для того, чтобы шофер мог видеть дорогу, когда будет покидать огневую.

— Прицел! — кричит капитан, и слова его как эхо повторяют комбаты и взводные.

— Все в укрытие! — звучит команда.

— Все в укрытие! — повторяют другие голоса.

Расчет скрывается в окопчиках. Командир установки и шоферы лезут в кабину. Командир установки берется за ручку пуска. Шофер заводит мотор.

— Огонь! — кричит капитан.

Словно молния, вырывается огонь из сопла снаряда и уносит его в ночное небо. Один, второй, третий…

Снаряды летят ж цели, и десятки огненных точек прошивают черное ночное небо.

Как только с направляющего рельса слетел последний снаряд, расчеты бросились к машинам. Подняты крепления. Враг, конечно, засек огневые позиции и сейчас же ответит ударом.

Наши снаряды рвутся в городе. Кажется, что это яркий фейерверк взлетает в ночное небо. Огромные снаряды громят врага, а не сгоревшие до конца пороховые шашки заряда летят в воздух и там рассыпаются на мелкие пылающие искры, которые медленно, как во время праздника, опускаются на головы уничтоженных и перепуганных фашистов.

— Ты что, в парк культуры приехал? — резко дернул меня за рукав капитан Савельев и бросился к машине.

На ходу я впрыгнул на подножку.

— Налево! — крикнул я, и машина понеслась налево.

Еще один поворот. «Студик» набирает скорость. Теплый ветер бьет в лицо.

На немецкой стороне завыли шестиствольные минометы, которые почему-то зовут «ванюшами». Мины ударили по нашим огневым позициям. Но нас-то там нет.

Мы уже выехали на шоссе. Я по-прежнему стоял на подножке, смотрел вперед на дорогу и радовался встречному ветру.

Наверно, тому, кто не был на войне, она кажется полной таинства, романтики и загадочности. А на самом деле к войне, как ко всякому делу, привыкаешь. Бегут один за другим дни, и в них есть свой порядок и даже привычная обыденность.

Ну что из того, что над головой летит снаряд? Очень скоро я научился по звуку определять, где этот снаряд упадет. И конечно, я не пригибался без нужды и не плюхался в грязный кювет с закрытыми глазами. Я знал, на какой высоте должны лететь самолеты, если они хотят нас бомбить. Я мог точно выбрать место для огневых позиций и запомнить дорогу к ним. Словом, не боги горшки обжигали.

Немцы в эти дни напирали на нас. Ох, как они напирали! Гитлер бросал под Воронеж все новые и новые силы. Когда не хватало своих солдат, он присылал в подкрепление румын и венгров. Гитлеровские генералы хотели во что бы то ни стало продвинуться вперед.

А мы стояли насмерть. Мы не намерены были отступать. У нас был в кармане небольшой листок, на котором напечатан приказ наркома обороны под номером 227 — «Ни шагу назад!». Да и без приказа все понимали, что отступать некуда. Сколько уже городов оставили! За всю историю России ни один чужестранный солдат не доходил до Воронежа, а немец дошел…

В Воронеже две огромные силы уперлись одна в другую. Все ждали исхода. Что же будет? Попрет фашист дальше или у него пороху не хватит? Сводки Советского Информбюро в эти дни начинались словами: «На Воронежском фронте идут ожесточенные бои с превосходящими силами противника…»

Мы давали залпы днем и ночью. И ведь придумал же кто-то назвать наше грозное оружие таким ласковым словом «катюша»…

Чтобы связь наших «катюш» с пехотой была еще крепче, каждый минометный дивизион был придан пехотному полку.

— Ты отправляйся прямо на НП командира пехотного полка, — сказал мне однажды капитан Савельев. — Такой приказ вышел. Там будешь цели определять и оттуда по телефону сообщать координаты. Дело ответственное!

— Слушаюсь, — сказал я.

Почему он мне все время об ответственности долдонит? Может, в гражданке к этому слову привык? Черт его знает! Только у меня от этого настроение портится.

— Конечно, там на передовой поосторожней будь, — добавил капитан, заметив мое недовольство и не поняв его причину. — Сам знаешь: передовая, с врагом нос к носу!

Капитан заглянул мне в глаза. Наверное, подумал, что мне страшно. Нет, капитан, мне совсем не страшно, а даже радостно. Давно об этом мечтал.

— Вы не знаете, — спросил я, — лейтенант Берзалин тоже на передовую пойдет?

— Все начразведки там будут. На самом переднем крае…

Капитан улыбнулся.

Я улыбнулся в ответ и сказал:

— Рад, что меня на передовую посылают. Всегда хотелось туда.

На том и кончился наш разговор. А вечером я топал на передний край, за реку. Туда ходят только ночью. Ночью отправляют подкрепление и еду, ночью выносят оттуда раненых.

Я шел за поварами тридцать пятого пехотного полка. Дорогу они хорошо знают. Каждую ночь за едой в тыл ходят и обратно на передовую возвращаются. Правда, дорога тут одна, через мостик. Говорят, он простреливается немцами с высокого берега…

До мостика далеко. Впереди шагают повара, за ними человек шесть молодых ребят из пополнения, а сзади мои бойцы: сержант Уткин, рядовые Попов и Юрка. В моем разведвзводе восемнадцать человек, а взять нужно было, как сказал капитан, двоих-троих, для того чтобы телефонную связь наладили и охраняли ее.

Поначалу во взводе меня не очень признавали пожилые красноармейцы. В глазах у них было написано: «Какой ты командир, молодо-зелено!»

Но потом эта улыбочка исчезла. Задания я выполнял точно, трусости за мной замечено не было. Единственно, чего не научился делать — водку пить. Выпить, конечно, я могу, но не хочется. На мою долю каждый день по сто граммов выдают. Бойцы между собой делят. Правда, в долгу не остаются. Они узнали, что я люблю помидоры. А километрах в шести от нас, в пойме на нейтральной полосе, было помидорное поле. Сержант Уткин прихватил с собой Попова и Шустова, и они пошли за помидорами.

«Вы, братцы, не стреляйте, — сказали они пехотинцам, — мы за помидорами. Командир у нас их любит».

«Валяй», — сказала пехота, и ребята поползли. Ползут, а руками по плетям шарят, помидоры тихонько отрывают.

Вдруг Уткин слышит впереди чье-то дыхание: «Это ты, Иван?»

Кто-то метнулся в сторону от сержанта.

Сержант громко выругался, прополз еще метра три вперед и наткнулся на ведро с помидорами. Немец оставил.

Когда я вернулся от капитана Савельева, эти помидоры горели красным кумачом на столе, рядом на газете щепотка соли и черный хлеб. Я ел помидоры, захлебываясь соком, и думал, кого же мне взять с собой.

Конечно, надо взять Уткина. Он был на передовой и в разведку не раз ходил. Он парень веселый и ловкий. Внешне, конечно, природа его не очень облагородила: глаза близко посажены, нос длинный.

Я взглянул на Прохорова, Умничкова, Шустова и Попова. Попова я возьму точно. Сильнее его никого во взводе нет. Руки как грабли. Плечи — две сажени. Попов по_:крестьянски молчалив. Слушает он обычно людей внимательно. На его изъеденном оспой лице морщинки то разбегутся в добродушной улыбке, то застынут в раздумье. Когда он рядом, то увереннее чувствуешь себя.

И еще я решил взять Юрку. Он совсем мальчишка, хотя старше меня на год. Юрка прибыл с последним пополнением, Никто его всерьез до сих пор не принимает. Бойцы даже фамилию его толком не знают. То ли Изотов, то ли Зотов. Все зовут просто Юрка. «Юрка, сбегай за кипятком… Юрка, отнеси письмо связному!» При каждом окрике Юрка краснеет, но приказания выполняет точно.

Позавчера Юрке пришло из дома письмо. Обычное письмо, сложенное уголком. Когда связной принес письмо, Юрки в землянке не было. Шустов вскрыл письмо и прочитал. Подлец, конечно!

Письмо было от мамы. Не пей воды из реки. Если холодно будет, кальсоны надень.

Солдаты посмеялись, а Юрка взял письмо и ушел. Не было его до полуночи.

«Пусть на переднем крае потолкается, — решил я, — Вернется, во взводе по-другому к нему относиться будут…»

Юрка, Попов и Уткин идут сейчас следом за мной. Все слышнее звуки фронта. Одиночные выстрелы и пулеметные очереди, длинные и короткие. Вдруг минутная пауза, когда тихо-тихо, и снова глухой стук пулемета.