Наконец они вышли из храма на площадь и здесь, охваченные единым порывом, опустились на колени, закрыли глаза и стали молиться. Открыв глаза, князь увидел, что Мелисанда с любопытством наблюдает за ним. Он встал, королева повела его на крышу храма. Взяв Генриха за руку, она указала на простиравшийся перед ним город в кольце грозных стен со множеством башен — возрожденный к жизни могучий город, в котором правила она, Мелисанда. Над куполами храмов — иоаннитского, Марии Латинской, Марии Магдалины, Иакова Старшего и Иакова Младшего — возвышалась главная твердыня города, башня Давида. Генрих почувствовал, что рука королевы дрогнула в его руке, стала мягкой и вялой, как поникшая роза. От этой женщины пахло нардом и киннамоном, надето на ней было роскошное платье в черную и серебряную полоску. Да, немало награбленных сокровищ хранилось в подземельях королевского дворца, щедро платили генуэзцы, пизанцы и венецианцы за то, чтобы Иерусалимское королевство охраняло не только Гроб Господень, но и торговых гостей, купцов, чтобы крепко держало меч, защищая их рынок и вольный порт.

Странно было Генриху здесь, в этом месте, где свершилось искупление грехов человеческих, где нагой Иисус был пригвожден к кресту, встретить алчную женщину, которая нежно сжимала его руку и в то же время железной хваткой душила арабов, евреев, армян, сирийцев, пулланов и итальянцев, собирая в башне Давидовой горы золота, — женщину, которой наскучила Палестина и все священные воспоминания.

Они спустились с крыши. Королева, — видимо, устав разыгрывать роль набожной паломницы, — приказала ехавшим в ее свите жонглерам играть и петь светские песни. Путь они теперь держали по глухим улицам к Золотым воротам и храму Соломона. Королева, до страсти любившая музыку, приглашала к своему двору труверов из Аквитании и Прованса и возила их повсюду с собой, чтобы развлекали ее. Сама она тоже умела играть на многих инструментах. Когда выехали через ворота на дорогу к Гефсиманскому саду, она велела принести музыкальный инструмент, сказав, что будет играть гостю. В Кедронской долине они увидели небольшой, но красивый храм, сооруженный Мелисандой над гробницей богоматери. Его плавно изогнутая арка напоминала дугу смычка, и Генрих внезапно проникся нежностью к королеве за то, что она приказала выстроить такой храм.

Гефсиманский сад был невелик, но тенист. Его орошали воды Кедрона, деревья здесь росли густо. Однако Мелисанда не пожелала задержаться в саду: поехали дальше, вверх по склонам горы Елеонской, где низкие, искривленные оливы почти не затеняли дорогу и откуда открывался великолепный вид. У их ног лежала долина, за ней высились исполинские белые стены, прорезанные двумя воротами, — Золотыми и Гефсиманскими, над стенами виднелись куполы храма Соломонова и храма Гроба Господня, золотые крыши дворцов, а дальше — бескрайняя, безводная, выжженная солнцем долина с серыми холмами, тянувшимися в неведомые дали Азии. И что-то тревожное было в этих туманных далях.

— Знаешь, что это такое? — спросила у Генриха королева, указывая белой рукой на прилегавшую к горе часть долины. — Это долина Иосафата.

Генрих вздрогнул. Серая, иссушенная зноем почва, вдоль рытвин залегли синеватые тени. В глубине этого изжелта-серого межгорья протекал источник, его отмечали ряды белых камней, похожих на выкопанные из могил кости. Старые оливы с узловатыми, корявыми ветвями стояли здесь и там, скрючившись, как паралитики, над которыми спаситель не произнес целительного слова. Ах, сколько уныния было в этом пейзаже! Только Гефсиманский сад, где в последний раз молился спаситель, радовал глаз свежей зеленью, а ведь он был местом величайшей скорби!

Принесли наконец арабский музыкальный инструмент — черный ящичек, в котором виднелись деревянные, отделанные слоновой костью молоточки. Королева ударила по ним обеими руками, и над залитой палящим солнцем Иосафатовой долиной понеслись дребезжащие звуки. Труверы стали подыгрывать на виолах, застрекотали и кузнечики в высокой, порыжелой траве под оливами, росшими вокруг гробницы датской королевы. Мелисанда вполголоса запела, труверы сразу подхватили ее любимую песенку:

При слове «amour» губы королевы складывались в розовый кружочек, и была она, несмотря на свои годы, дивно хороша. Черные ее глаза томным, страстным взором впились в Генриха. Польский князь, покраснев от смущения, отвернулся. Неподходящее это место для таких песен!

Вдруг на дороге от Гефсиманских ворот, которая была видна как на ладони, появилось облачко пыли. Королева прекратила музыку и велела слугам отправиться навстречу. Вскоре прискакала на разгоряченном коне Годьерна и с нею несколько слуг. Все заволновались: так и есть, дурная весть подтвердилась! Король Балдуин захватил и сжег богатый Мирабель, замок коннетабля; с большим войском он подходит к Иерусалиму. Годьерна кричала, что город всеми покинут, что нет рыцарей, нет никого, кто хотел бы выйти на стены, что некому защищать ворота, а к югу от Золотых ворот большая брешь в стене еще не заделана, и через нее может войти всякий, кому не лень.

Мелисанда быстро овладела собой, лицо ее опять стало царственно спокойным. Сжав губы, она погнала своего мула, за ней поскакали все. Ехала она молча и только у самых ворот воскликнула:

— Что тут долго думать! Город оборонять нельзя, прошу всех за мной в башню Давидову.

Галопом промчались они по пустынным улицам — купцы попрятались в домах, кое-кто с грохотом запирал двери на железные засовы.

Вот и башня. Генрих, не знавший города, не решился отделиться от королевской свиты и вместе со всеми въехал на подъемный мост.

Этот мост вел к воротам, которые находились меж двумя башнями из тесаного камня. За воротами был небольшой двор, окруженный стенами невероятной толщины. В углу этого поросшего сухой травой двора стояла самая высокая из башен — башня Давида с мощными зубцами и минаретом, откуда можно было обозревать окрестности. На Западе еще не умели так строить — действительно, башню Давидову нельзя было взять силой, только голод или измена могли заставить ее защитников сдаться неприятелю. Кругом бегали слуги, раздавались приказы. Кастелян Рогард уже был в башне, он занимался приготовлениями к обороне. Через ворота вереницей шли верблюды, ослы, мулы и рабы, нагруженные съестными припасами. Все это сбрасывалось тут же, во дворе, в кладовые ничего не заносили, а верблюдов и других вьючных животных сразу отправляли обратно в город, чтобы в крепости не было лишних ртов. Манассия поспешно взобрался на минарет — посмотреть, с какой стороны подходит войско. Королева с Филиппом из Набла верхом объезжала валы и стены, проверяя их неприступность. Все беспокоились, что нет Амальрика, младшего сына королевы. Он появился, когда уже собирались поднимать мост. Это был юноша семнадцати лет, очень тучный, сидел он на огромном, тяжелом нидерландском коне. Граф Антиохии и Эдессы, видимо, не слишком был встревожен угрожающим положением — вслед за ним рабы несли корзины и клетки с его любимыми котами. Амальрик тотчас принялся устраиваться с удобствами в одном из нижних помещений башни Давида: расставил клетки, налил собственноручно молока в мисочки, не обращая ни малейшего внимания на суматоху. Но как ни был он поглощен своими перепуганными котами, которые с жалобным мяуканьем разбрелись по комнате, он сразу приметил Генриха и чужих рыцарей и спросил Годьерну, что это за люди. Тут подбежала к ним Иветта в монашеском чепце, сестры вдвоем принялись что-то толковать племяннику. Лицо у Амальрика было серьезное, глаза умные. Он внимательно слушал теток, потом с досадой махнул рукой.

Генриху сказали, что он должен покинуть башню. Князь пытался объяснить — он-де желал бы остаться в крепости, защищать королеву, — как вдруг в открытые ворота въехал Вальтер фон Ширах. Правая его рука была поднята ладонью вперед в знак мира. Поклонившись Годьерне как старшей из дам в этом месте, он торжественно произнес: