— Может, оно и лучше, что Лестко не будет в Сандомире! — заключил Виппо, презрительно махнув рукой.

При этой вести Генрих ощутил сверлящую боль в сердце, словно ковыряли рану копьем, однако ничего не сказал. Виппо заметил, что князь побледнел, но надо было спешить к повозкам — как бы чего-нибудь не стянули. С полудня до вечера он вместе с Кунаттом все считали да взвешивали. Генрих лежал у себя в горнице и слушал, как они во дворе торгуются и спорят, как бегают взад-вперед слуги, перетаскивая серебро в подвал; а порой по стене, у которой он лежал, начинал густо барабанить осенний дождь и все заглушал. То и дело распахивались двери, в горницу врывалась волна влажного воздуха и запах псины из сеней, где злобно ворчали собаки. Входил Виппо, следя грязными подошвами по полу и распространяя запах мокрой овчины и дождя; он приносил князю чарку целебного киннамонового вина, которое прислала Гертруда, или кусок медовой лепешки, или отвар алоэ, присланный из Берга старой графиней, женой Дипольда. Но Генрих ничего не пил, не ел, и чудилось ему, все эти шумы и голоса долетают до него откуда-то издалека, как сквозь сон.

Только вечером закончился торг. Виппо и Кунатт, умаявшиеся, но довольные, вошли в горницу и уселись у ложа Генриха. Подали мед, Генрих тоже выпил с ними — иначе, чувствовал он, у него не хватит сил слушать их разговоры. Оба рассуждали обстоятельно, не спеша, подкрепляя свои мысли всевозможными примерами. Дождь на дворе лил как из ведра.

— Почему это так устроено, — говорил Кунатт, — что каждый хочет власти и власть ему милее всего на свете? Вот Новгород на что богаче Киева, а каждому князю охота на киевский престол сесть, чтобы среди других князей быть первым.

Виппо относился к Кунатту с нескрываемым пренебрежением и все время давал ему понять, что на Западе обычаи не в пример лучше, нежели у дикарей-пруссов. Но рассуждение Кунатта увлекло его, и он наставительно молвил:

— Так самим богом назначено, ваша милость, чтобы одни приказывали, а другие повиновались. Иные норовят всех сделать равными — глядишь, другие опять к неравенству поворачивают. Тела у людей разные, и души разные, и не встретишь двух человек одинаковых телом и душой.

— А все-таки, — рассуждал Кунатт, — тут надо подумать, поразмыслить, разобраться хорошенько. Люди как будто все одинаковые, у каждого руки, ноги, живот, голова, каждому хочется пивка попить, с женой поспать. Вот, казалось бы, и надо делить добычу между всеми воинами поровну. А как приглядишься, так видишь, что у каждого особая стать: одному следует быть воином, другому купцом, третьему князем, хоть и родился он мужиком. И среди воинов один дерется лучше, другой хуже, и приходится добычу делить так, чтобы каждый получил по своим делам. Всех надо в уме перебрать и самому решить, кому в совете сидеть, а кому мечом махать. Каждому свое.

— И не каждому, кто родился князем, — медленно произнес Виппо, — дано умение править.

— А я думаю, — сказал Генрих, — что правителю, будь он хоть кесарем Барбароссой, только кажется, что он правит. Просто вынесло его наверх течением, как в реке — бревно. Видел я из своего окна Вислу во время паводка — то одно бревно всплывет, то другое. Может, этим бревнам кажется, будто они правят водою, а на самом-то деле вода их несет. Как бы там ни было, бревно не поплывет против течения.

Виппо только вздохнул и ничего не сказал.

«Да, не поплывет бревно против течения, — думал Генрих. — Но в реке жизни есть много течений. И ежели кого подхватит течение, которое движется вспять, то вперед ему не поплыть».

— А может, человек способен по-иному направить эти течения? — сказал он вслух. — Может, в его власти изменить облик мира? Во власти одного человека?

— Про то ведает бог, — сказал Виппо и, вдруг разрыдавшись, как ребенок, припал к руке князя и начал осыпать ее поцелуями.

— Мой князь в неволе… князь в неволе… — повторял он сквозь слезы.

— Глуп ты, Виппо, — усмехнулся Генрих. — А я уверен: люди способны повернуть течение истории, таких людей было много, будут они и впредь. Вот только я не знал, как за это взяться.

— А стоит ли? — покачал головой Кунатт. — Как-нибудь само образуется!

— О, если бы так! — вздохнул Виппо, успокаиваясь.

Тут вошел слуга и доложил Кунатту, что к отъезду князя все готово.

Когда они проходили по двору, Генрих увидел, что люди прусского князя при свете факелов пересчитывают и складывают в кучу его красные щиты.

После похода здоровье князя Генриха сильно пошатнулось: он кашлял, был ко всему безразличен. Когда Казимир стал докладывать, что произошло в замке за время его отсутствия — сколько кобыл ожеребилось да кто из воинов с кем подрался, — он почти не слушал. И странным казалось ему, что человек такого ума, как Казимир, может интересоваться этими пустяками. Гертруда заметно постарела и все говорила о возвращении в Цвифальтен.

— Погоди немного, — сказал ей Генрих. — Уже недолго осталось.

Вскоре он так ослаб, что едва мог двигаться. Обычно он лежал у себя наверху, откуда из окон видна была только Висла, и никому не разрешал входить к себе. Пытался проникнуть к князю маленький Винцентий, сын Готлоба, но и его не допустили. Один Казимир изредка заходил к брату; он уже готовился вступить во владение сандомирским уделом. Наступала весна, и хоть зима в тот год выдалась теплая и бесснежная, воды в Висле было много. Приподымаясь в постели, Генрих смотрел через высокое окно на медленное, спокойное течение реки. Небо было белесое, много дней подряд держался туман, и, несмотря на тепло, привислянские луга долго не зеленели.

К вербному воскресенью князь почувствовал себя лучше; он встал спозаранок, позвал Казимира, Готлоба, еще нескольких панов и отправился к обедне. В костеле было темно. Высокие, покосившиеся деревянные колонны, черные от дыма кадильниц, упирались верхушками в искусно переплетенные стропила и перекладины — целый лес колонн, напомнивший Генриху чудесные леса на Лысой горе.

Всю страстную неделю князь каждый день долго молился в костеле, потом уходил на Вислу или в поля. В страстной четверг приехали тамплиеры из Опатова и Загостья; вечером, по обычаю ордена, в сандомирском замке был устроен пир. Рыцари держались холодно и неприязненно, Генрих не смог или же не захотел начать разговор о забвении взаимных обид. Пир прошел в мрачном молчании. В страстную пятницу Генрих долго не выходил из костела то был день, когда церковь молится за евреев.

А затем наступили дни, когда Генрих уже ни о чем не мог думать и лишь глядел безучастно, как бы вчуже, на проплывавшие в его сознании картины прошлого. В это время явился гонец с письмом от Рихенцы, в котором испанская королева просила выплатить полагавшееся ей приданое из краковской казны и с земель по течению Сана. Еще сообщала Рихенца, что вышла замуж за тулузского графа. Генрих уже плохо разбирался в сложных провансальских делах, ему удалось узнать лишь то, что нового супруга зовут так же, как второго: Раймунд. И еще сообщала Рихенца, что маленькая ее дочка Дуселина, наследница великих графов, скончалась в монастыре в Эксе четырех лет от роду, вследствие чего старшая дочь Санкция стала наследницей Рихенцы во всех ее испанских владениях и в графствах Тулузы и Прованса. Генрих с улыбкой читал титулы своей кузины и вспоминал их встречу в Цвифальтене. В последний раз мысли его обратились к Рихенце, в последний раз вспомнил он те золотые дни, в последний раз в сандомирском замке повеяло европейским воздухом. Беспечность, честолюбивые мечты — это вызывало у него снисходительную усмешку, но как сладко звучали в ушах умиравшего Генриха слова: «Прованс», «Тулуза», «Испания». И с щемящей нежностью он представлял себе маленькую Дуселину, дочурку некогда любимой им женщины, думал о том, как эта крошка одиноко умирала в мрачных, раскаленных от зноя стенах монастыря. Он заказал за упокой ее души двенадцать молебнов в костеле святого Иакова, который был уже почти закончен. По просьбе брата. Казимир присутствовал на всех этих молебнах и молился за душу никому тут не ведомой графинечки, родившейся в далеких южных краях и погребенной под сенью серых олив.