После похорон короля Конрада, которые действительно состоялись в Бамберге, народ быстро разъехался. Господа поспешили на имперский совет во Франкфурт, а за ними потянулись вереницы ярмарочных фургонов и цыганских повозок. Герцог Фридрих и с ним епископы помчались туда первыми. Генрих Сандомирский остался один в доме Фридриха. А во дворце остались сестры короля, Агнесса и ее сыновья — Болеслав Высокий и Мешко; третий сын, Конрад, находился в монастыре. Рихенца наконец отбыла в Испанию. Тэли все это было непонятно. Ведь Герхо говорил ему, что они должны поехать в Рим.

Когда старый Гедали тронулся в дорогу, начиналась уже распутица. Лошадь насилу волокла повозку со всяким скарбом, четой стариков и сестрами. Тэли видел, как Пура укутывает маленькую Юдку в лисьи меха. Перед отъездом Юдка спросила у него, куда собирается дальше князь Генрих со своими воинами. И, узнав, что в конце концов они вернутся в Сандомир, сказала:

— Вот и хорошо, я тоже туда приеду!

Тэли принялся ей объяснять, где находится Сандомир, — он, правда, сам этого толком не знал.

— Ладно, ладно, — перебила его Юдка. — Я и так узнаю. Я приеду. До свиданья!

Только теперь Тэли спохватился, что почти не замечал присутствия Рихенцы во дворце. Эту свою вину он старался искупить, без устали наигрывая песенку, которую пел по дороге в Берг. Но князю Генриху песенка не понравилась, он велел играть что-нибудь другое. У князя теперь было больше досуга, он чаще встречался с Агнессой и Болеславом, собиравшимися в Алътенбург, откуда доходили дурные вести о здоровье Владислава и особенно — Звиниславы. Красавица Аделаида отправилась в Зульцбах, порядочную часть пути ее сопровождал Болеслав. В Бамберге становилось пусто, лишь Генрих сидел на месте, словно чего-то ожидая. Как заложник кесаря он с минуты смерти Конрада был свободен, мог ехать на все четыре стороны, но, судя по приготовлениям и по словам Яксы из Мехова, в Польшу он не собирался.

Тэли пиликал на виоле или бродил по величественному, холодному собору, который один только возвышался над приземистыми домиками Бамберга и дворцом. В просторный дом Фридриха его не тянуло, хотя там было все хорошо налажено и хозяйство велось исправно. Фридрих в этом доме живал редко, зато в нем постоянно находились его слуги и слуги его слуг. Околачивался там один тощий монах — как говорили, бывший друг-приятель Райнальда Дассельского, который привез его в Германию из Парижа, где они вместе учились, и затем таскал его за собой по всяким захудалым приходам. Райнальд быстро пошел в гору, а его друг так и остался слугой, писцом, прихлебателем. Прозвали его полушутя «Архипиитой»{71}, потому что он славно сочинял стихи. Тэли льнул к нему и кое-чему от него научился.

Больше всего нравилось Тэли ходить с Архипиитой в сени, вернее, во внутренний дворик, где мейстер Куно высекал из камня статую святого Георгия для собора. Она изображала рыцаря, — может, то был король Артур? горделиво восседавшего на коне. Голова была еще не закончена, и когда Куно принялся за ее отделку, Тэли с удивлением заметил, что он придает лицу всадника сходство с князем сандомирским.

В начале марта пришла весть об избрании герцога швабского королем и о короновании Фридриха I в Аахене. Вскоре приехал епископ Конрад из Аугсбурга, а также поверенный Оттона Фрейзингенского монах Изенгрим. Они везли в Рим письма короля. Явился с ними и Рахевин. Он подолгу совещался с князем Генрихом, и в один прекрасный день, не дожидаясь пасхи, все они князь Генрих, Рахевин, Якса со своим небольшим отрядом, Герхо, Лестко и Тэли — направились на юг, к заснеженным горам, но не той дорогой, которой поехали королевские послы. Агнесса и ее сыновья простились с ними у городских ворот. Болеслав сказал Генриху:

— До встречи в Польше!

Князь только усмехнулся и приказал Тэли ехать вперед и играть на виоле.

Генрих слыхал, что к югу от Кракова лежат дикие, страшные горы, где люди ищут клады, однако то, что он увидел и почувствовал, превзошло все его ожидания. Случалось ему и прежде видеть в Германии, в Зальцбургском княжестве, в Швабии и в Австрийской марке пустынные пейзажи, но все они чем-то напоминали ему Польшу. Ныне же перед ним встали горы чудовищной высоты, покрытые снегом, несмотря на весеннюю пору, — и началось незабываемое путешествие.

Все это время князя сандомирского не покидало чувство, что мир открывается ему по-новому. Расширялись пределы, доступные его взору и пониманию; о польских равнинах, о том, что там говорят, что делают, о чем хлопочут, он теперь невольно думал со снисходительной улыбкой. Искреннее изумление вызывали в нем и в его спутниках проложенные римлянами отличные, широкие дороги, которыми они ехали сперва через Савойю, затем через южные марки и, наконец, по крутым горным склонам. Генрих заметил, что полякам, даже таким храбрым, как Якса из Мехова или Лестко, страшновато в горах. Но сам он страха не испытывал, ему даже нравилось по утрам опережать своих спутников. Особенно же когда они перевалили через самый высокий кряж, где снегу было коням по брюхо. Зато когда начался спуск по южным склонам Альп, стало тепло и солнечно. Генрих, обычно ехавший впереди, любовался широкими зелеными долинами, за ними вдали простиралась в золотистой дымке залитая солнцем равнина.

И пахло здесь по-особому — кругом цвели миндальные деревья, а в голубоватом тумане разносился приятный звон церковных колоколов, который у нас еще редко доводилось слышать. Однажды под вечер Генрих остановил коня в долине и прислушался к гулким, равномерным ударам. И вспомнилась ему Польша, бревенчатый дворец в Кракове и деревянные домишки вокруг Кракова, Ленчицы, Сандомира…

Когда он вот так по утрам или в сумерки уезжал вперед — порою вместе с Лестко, Герхо или Тэли, — в отряде оставался за начальника Якса. А Генрих на приволье размышлял над всем, что его окружало и к чему он стремился, вспоминал пережитое. Как удивительны были последние недели в Бамберге! Он даже не мог их толком осмыслить, представить события в последовательной связи. Там, в Бамберге, перед ним вдруг открылись столбовые дороги мировой истории, и это смутило его душу. К тому же он провел эти недели в обществе таких женщин, как Агнесса, Рихенца, Аделаида Зульцбахская! Рихенца была весела, ласкова, мило смеялась и шутила с ним; Агнесса говорила ему много справедливого и совершенно для него нового; Аделаида созывала певцов и рассказчиков — они играли, плясали, развлекали господ всякими историями. Была она женщина хоть и легкомысленная, но славная — Генрих от души радовался тому, что Болек намерен на ней жениться, когда умрет Звинислава. Эта немолодая, сильно накрашенная дама, всегда разодетая в сирийские и сицилийские шелка, надушенная благовониями, которые ей присылала сестра из Константинополя, умела привлекать сердца. Барбаросса освободил Генриха от обязательств заложника, понимая, что юному польскому князю просто хотелось под этим предлогом попутешествовать. Однако, узнав, что Генрих едет в Рим и в Палермо, а оттуда поплывет в Святую землю, Фридрих дал ему некое тайное, совершенно приватное поручение и отрядил с ним бедного монаха Рахевина — этот тихий, неприметный, жалкий с виду человек сослужил не одну службу Конраду и Оттону Фрейзингенскому, а ныне перешел в распоряжение нового короля.

Нелегко было Генриху разобраться в том, что творилось в Риме; Пока они ехали через Аосту, Геную и Пизу к папской столице, Рахевин объяснял ему положение дел в Риме и их значение для кесаря. Официальное посольство, которому поручено доложить об избрании Фридриха королем, будет договариваться с папой. Они же, люди скромные, неизвестные, должны побеседовать с тем, кто обладает сейчас в Риме наибольшим влиянием, с Арнольдом. Евгений III лишь недавно вернулся в свою столицу, которую, впрочем, ему уже не раз приходилось покидать; но, видимо, он уверен в себе, ежели приступил к сооружению дворца в Ватикане, рядом с собором святого Петра, и замышляет расширить и благолепно украсить свое местопребывание. Должно быть, ему уже тесно в Латеранском дворце, воздвигнутом из обломков языческих храмов. На Капитолии заседает «священный сенат Римской республики», в который вошли избранники простонародья — они-то и заправляют городом. Между папой и сенаторами непрестанные стычки. А вот зачем кесарю встревать в их дела — этого никак не мог понять Лестко, которому Генрих пытался растолковать причины раздоров. Зато Герхо внимательно слушал речи Рахевина и нередко вставлял свои замечания, по-крестьянски простые, мудрые и попадавшие в самую точку.