— Они-то в корчме наелись, — сказал Казюк, — а тебе за целый день ничего не дали…

— Дело привычное, — сказал Юрай и повернулся на другой бок.

Колокол умолк, и стали отчетливей слышны звуки конюшни — тяжкие вздохи лошадей, похожие на вздохи людей, молящихся ночью.

— Ну, и какой же был этот дьявол? — опять спросил Юрай.

— Больно ты любопытный, — буркнул Казюк.

— Ну, расскажи, я ж никогда дьявола не видал.

— И я не видал, — сказал Казюк.

— А что ж ты говоришь?

— Самого-то не видал. Только видал, как он сестер мучил. Сестру Терезу от Младенца Иисуса да сестру Марию от Троицы. Одна сестра Малгожата Акручи от этого избавлена… Каждое воскресенье они, бесы эти, такие безобразия творят! Сестры скачут и пляшут по всему костелу, точно канатоходцы на ярмарке. А пуще всех — наша настоятельница, мать Иоанна от Ангелов…

— Так ее звать?

— Ну да.

— Мать Иоанна от Ангелов?

— Угу.

— Так ей же надо называться не от ангелов, а от дьяволов.

— Все они себе такие прозвища понадавали. На самом-то деле ее иначе звать… Отец ее живет под Смоленском, палаты у него, как у воеводы, зовется он князь Бельский…

— Такой богатый, а дочку в монастырь отдал?

— Э, у него этих дочек дюжина, а на этой никто бы и не женился горбатая!

— Горбатая? Что ты болтаешь? Стало быть, уродина?

— Нет, не уродина — глазищи, как у коровы.

Колокол зазвучал опять, в стонущем его звоне слышались предостережение и мольба. Казюк еще раз перекрестился.

— Во имя отца и сына…

Он посмотрел на Юрая. В темноте он увидел лицо парубка, обращенное ко входу, и расширенные глаза, как два черных провала. Казюк опять его толкнул.

— Перекрестись и ты, — сказал Казюк, — наговорил ты тут всякого неподобства.

Юрай зашевелился, придвинулся к Казюку.

— Слышь, Казюк, — сказал он, — я боюсь.

— Перекрестись.

Казюк подложил Юраю под голову длинную свою руку, похожую на крыло птицы. Юрай еще плотнее прижался к нему.

— Во имя отца и сына, — сказал Юрай, — и духа… — Он размашисто перекрестился. — Страшно человеку одному на свете, все едино что в лесу. Страх меня берет, а ну как и в меня вселится дьявол?

Казюк усмехнулся.

— В тебя-то? Простых людей, вроде нас с тобой, дьявол не тронет.

— Что ты, еще как тронет! У нас в Полоцке был один такой… Да и я иной раз батьку так ненавижу, прямо убил бы его… Пьянчуга он. А как отца убьешь, дьявол такого человека уж не упустит.

— Это дело другое. Спи, Юрай, что это у тебя такие глупые мысли? Зачем батьку убивать, сам помрет.

— Помрет, конечно же, помрет. Да сейчас он больно уж злой. Мать лупит, меня лупит.

— Помолись за него.

— А ну его!

— Помолись.

— Как?

— Скажи: боже, не оставь своей милостью моего отца.

— Что ж, могу: боже, не оставь своей милостью моего отца.

— И спи!

— Во имя отца и сына… Сплю уже.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

И они мирно заснули под прерывистый звон колокола, звучавший над ними, колокола, который призывал молиться за заблудившихся.

Утром на рассвете их разбудил ксендз Сурин. В латаной, потертой сутане, высокий и худой, стоял он на пороге и окликал Юрая. Тот живо вскочил.

— Ну-ка, малый, собирайся в дорогу. Ксендз провинциал наказывал тебе сразу возвращаться. Дорога дальняя, да все лесом. Я сейчас иду в костел, хотел тебя проводить. До свиданья, до свиданья…

Юрай поцеловал ксендзу руку.

— Передай поклон ксендзу провинциалу и всем братьям, приветствуй пани Сыруц… До свиданья, Юрай. Помолись за меня. До свиданья.

Быстрым движением руки ксендз Сурин благословил Юрая и пошел в сторону местечка. Вдруг он остановился, повернул обратно. Казюк стоял на пороге конюшни.

— Послушай, — сказал ему ксендз Сурин, — я так давно не был у вас здесь, в Людыни, ничего уже не помню. Мне надо пройти к приходскому костелу. Проводи хоть немного.

Казюк молча зашагал рядом. Они вышли на улицу. Прямо напротив стоял высокий новый костел урсулинок, который днем вовсе не казался таким таинственным. Он был еще заперт, и ксендз Сурин с тревогой посмотрел на двери, сомкнутые, будто упрямые губы. За костелом виднелся приземистый, мрачный монастырь, а дальше — стена, ограждавшая монастырский двор и сад. Стена эта тянулась далеко вниз, к смоленской дороге. Они пошли в противоположную сторону, по щиколотки увязая в грязи. Миновали массивный деревянный шлагбаум — подобие вертушки, со скрипом вращавшейся на толстой дубовой оси. За вертушкой длинная, покрытая грязью улица вела к рынку и к приходскому костелу.

— Тут уж, вы пан ксендз, сами найдете — все прямо да прямо! — сказал Казюк. — А я вернусь, хочу с Юраем попрощаться.

— Спасибо, — сказал ксендз Сурин, делая небольшой крест над головой Казюка. — Славный ты парень!

И, высоко подобрав сутану, быстро пошел по грязной улице к костелу. Мокрые деревянные дома стояли по обе стороны хмурые, сонные, только теперь отворялись двери и ставни, растрепанные бабы выходили с ведрами по воду, а маленький колокол опять зазвонил. У ксендза Сурина было письмо провинциала к новому приходскому ксендзу Брыму. И вообще провинциал велел ему прежде всего повидаться с ксендзом Брымом, еще до того как он переступит порог монастыря. Рынок представлял сплошную черную лужу. Прижимаясь к стенам домов, узкой тропкой, по камням, кое-где разбросанным в грязи, пробираясь меж козами и свиньями, которые нежились в луже, ксендз Сурин подошел к костелу. Поднявшись по четырем каменным ступеням, он вошел в костельный двор, затем в костел, и сразу на него пахнуло знакомыми запахами просторного холодного помещения, горящих восковых свечей. Он направился в ризницу, перекинулся словом с заспанным, дряхлым стариком, там находившимся, и тихо отслужил обедню. Затем сел на скамью и еще прослушал службу, которую правил приходский ксендз, худощавый, румяный старичок. Когда тот закончил и вышел из ризницы, ксендз Сурин с чувством перекрестился, мысленно попросил господа бога благословить их первую, столь важную, беседу и, медленно поднявшись с жесткой скамьи, направился в дом приходского ксендза.

Он застал старика в большой сводчатой горнице, тот сидел за столом, попивал из кувшина подогретое вино. Ксендз Брым вскочил из-за стола, обнял гостя и поцеловал его в плечо. Затем, усадив за стол, хлопнул в ладоши: при этом хлопке встрепенулся у печки паренек, раздувавший огонь; одежда на нем была рваная, в волосах торчали перья.

— Чего вам? — спросил он с глуповатой миной. Приходский ксендз добродушно рассмеялся.

— Алюнь, да у тебя в волосах целая перина! Вытащи перья хоть так, пальцами…

Малый принялся прочесывать пятерней взлохмаченные волосы и еще раз спросил:

— Чего вам?

— Сбегай на кухню, — сказал ксендз, — и принеси еще один кувшинчик вина для ксендза капеллана. Ну, мигом!

Алюнь направился на кухню, впрочем, не слишком поспешая. Когда он открыл дверь, в горницу вбежала девчушка лет четырех, но очень маленькая; уверенным шагом она подошла к отцу Сурину, стала перед ним, посмотрела испытующе, потом вдруг присела и с важностью сказала:

— Я — экономка пана ксендза!

Ксендз Брым опять разразился смехом, схватил девочку и приподнял ее:

— Гоп-ля, Крыся, а тебе ведь нельзя сюда входить, когда у меня гости.

— Ксендз — это не гость, — решительно сказала Крыся.

Оба ксендза улыбнулись. Алюнь возвратился с кувшином вина и большой миской лепешек. Все это он поставил перед гостем. Ксендз Брым отдал девочку Алюню.

— Ну, теперь оба марш на кухню. В печке горит?

— Горит, — пробурчал Алюнь и, вскинув девочку на закорки, скрылся за дверью.

Отец Сурин оглядел горницу, посмотрел на гудевший в печке огонь.

— Холодно тут и сыро, — сказал ксендз Брым, поежившись, — с сентября топить приходится, чтобы хоть немного согреться. Ноют кости у меня, старость не радость.

Ксендз Сурин никогда не пил горячего вина, но он придерживался евангельского правила пить и есть все, что подадут, а потому отхлебнул из кувшина и, переломив испеченную на поду лепешку, осторожно поднес кусочек к дрожащим губам. Он был измучен и устрашен первыми часами пребывания в Людыни, чувствовал себя здесь чужим, несчастным. Ксендз Брым бросил на него быстрый, внимательный взгляд. Ксендз Сурин молчал.