Во время остановок в благоуханных садах Италии, в горных замках, поставленных норманнскими или немецкими рыцарями, на постоялых дворах в богатых золотом итальянских городах они часто собирались вместе и допоздна толковали, спорили обо всем, о чем можно было спорить без обиды для папы и для кесаря. Таких тем находилось не много, но молодым путникам и этого было достаточно. Они жадно стремились узнать побольше, а Рахевин охотно вел с ними назидательные беседы, не хуже какого-нибудь доктора из Болоньи, славившейся своими учеными.
Итак, на Капитолии заседают сенаторы; с кесарем Конрадом они говорили, как равные с равным: приглашали его на коронацию, сообщали, что уже исправлен мост через Тибр, дабы кесарю сподручней было въезжать в «Град Льва»{72}. Главарем у них богатый дворянин Джордано Пьерлеони из знатной, правда, еврейской семьи; пристал он к республиканцам со зла на свою родню, на папу, на самого себя и на городскую чернь, впереди которой носит пурпурное знамя. Он любит выходить на ступени Капитолия, произносить громкие, но не слишком связные речи, и народ римский, созванный сенаторами к этим ступеням, по которым до конца веков будет сходить весталка, неистово ликует, когда Пьерлеони призывает его в свидетели своих постановлений. Арнольд же держится в тени; при нем горсть преданных друзей, юношей, прозванных «ломбардцами», и благочестивых женщин, которых он, однако, не допускает слишком близко. Живет он в уединенной, заброшенной башне рядом с аркой Септимия Севера; там он может вволю изнурять свою плоть голодом, жаждой, холодом и зноем. Через зарешеченные оконца он созерцает остатки древнего величия: от заросшего розами Палатина, где еще видны развалины Неронова Золотого Дома, до базилики Константина, арки Тита и Колизея, внутри которого род Франджипани{73} поставил свой остроугольный замок с глухими стенами.
С волнением смотрел Генрих на раскинувшийся вдалеке на равнине вечный город. Князь придержал коня, отряд остановился. Как грозовая туча, темнел Рим на зеленом плоскогорье Кампаньи. Бесчисленные башни его вздымались, подобно лесу мачт в богатом порту. Куда ни глянь, всюду эти башни, побольше и поменьше, прямые и как бы наклонные, все желтоватые, по цвету камня, из которого строены, и золотистая городская стена окружала их поясом.
Когда путники приблизились к стене, когда въехали в ворота, их взору открылось зрелище прекрасное и печальное. Между колоннами и портиками лежали кучи щебня, поросшие буйными сорняками. Площади были сплошь покрыты весенней травой, из которой выглядывали облупленные, потрескавшиеся колонны. Над цветущими пригорками, над грудами мусора и камня здесь и там высились церкви и руины древнеримских храмов, колоннад, арок — вокруг них громоздились каменные здания, где проживала римская чернь, ее главари, а также враждебная ей знать.
Между отдельными населенными кварталами пролегали обширные, усеянные камнями пустыри — средь зеленых кустарников и глыб известняка там обитали лишь ящерицы, кошки да собаки, которые лениво тявкали на проезжавших всадников. Жилища римских вельмож, сооруженные в виде крепостных башен, имели странный вид — в толстые кирпичные стены были вмурованы колонны, куски надгробных барельефов, бюсты знатных римлян с отбитыми носами, обломки фризов с изящным переплетением орнаментов. На прилегавших к этим башням участках стояли хибарки, обмазанные известью, которую здешние жители добывали, обжигая древние статуи; кое-где виднелись кирпичные стены базилик, и вдоль них ряды колонн, перенесенных из языческих сооружений. Внимание наших путников привлекли грандиозные развалины терм Диоклетиана, и они остановились полюбоваться на порфировую колоннаду, украшавшую атриум. Генрих невольно спросил себя, каким образом эти остатки языческого варварства еще уцелели, почему их не употребили для христианских храмов.
Осмотрели они потом и храм девы Марии, перестроенный из великолепного храма Минервы; и храм святой Агаты, откуда плененный римлянами Вергилий, став невидимым, сбежал в свой родной Неаполь{74}; и руины Неронова дворца на Палатине, где еще недавно жил римский префект, и руины дворца, в котором императору Августу явилась Мадонна с младенцем. Посетили также гробницу Эвандра и его сына Палланта{75}, тело которого было недавно найдено нетленным; только в груди этого богатыря зияла сквозная рана, нанесенная ему королем Турном. Побывали и в храме Весты, где в подземелье спит дракон; и в храме Януса, глядящего на конец и начало года, но теперь этот храм назывался башней Ченчио Франджипани{76}. Ну и конечно, обозрели Колизей, величественный цирк, воздвигнутый для Тарквиния Старшего исполинами, — ныне там, как ласточки, свили себе гнездо Франджипани, получившие от папы в ленное владение весь «Циркус Максимус».
Хотя Генрих явился в Рим с отрядом рыцарей, как знатный вельможа, его приезда словно бы никто и не заметил. Разоренный, нищий римский люд, сновавший по узким улочкам между домами, которые лепились вокруг Капитолия, Яникула и Ватикана, был занят своими делами. Отряд Генриха попросту разбил шатры на поле за Латераном, а сам князь со своими оруженосцами, с Яксой и Рахевином, поселился по соседству в заброшенном дворце кардинала Роланда{77}, как советовал ему Виллибальд из Стабло.
От дворца до самого Латерана тянулись луга и виноградники, уже зеленевшие свежей листвой. Средь пышной этой зелени, неподалеку от Латеранского собора, высилась бронзовая статуя, — как говорили, Константина Великого. Правда, кое-кто полагал, что это — один из более древних императоров, возможно, Марк Аврелий{78}. Генрих часами любовался дивным творением; искусство литья статуй было утрачено вместе с падением древнего Рима, и теперь никто уже не знал, как это делается. Статуя изображала бородатого римлянина верхом на небольшом коне; казалось, император выехал на прогулку по винограднику. Черты его лица были исполнены доброты, а взор устремлен вдаль, быть может, к границам его государства, которое простиралось до пределов земного мира. Печально восседал на своем аргамаке этот самодержец среди руин и виноградников и снисходительно усмехался юному князю варваров, который, стоя у его ног, тоже всматривался в неведомую даль голубыми, холодными глазами.
Возле конной статуи на винограднике встретились они с Арнольдом Брешианским, здесь-то и состоялась беседа, которая запомнилась Генриху на всю его, впрочем, недолгую жизнь.
Латеранский дворец в те времена представлял собой бесформенную каменную громаду, над которой возвышалось несколько почерневших башен. Небольшое крыльцо с аркадой служило для папских выходов.
У Арнольда Брешианского было широкое, гладко выбритое, смуглое лицо. Зато волосы, в буйном беспорядке обрамлявшие высокий лоб, были совершенно белые и походили на сияющий нимб. Небольшие серые глаза смотрели пронзительно. Генрих когда-то видел его в Польше, но тогда Арнольд еще не был сед. Теперь на руках его темнела грязь, от одежды шел запах сырости и затхлого помещения — запах башни, где он проводил время в молитвах и в изучении Священного писания. «Как он изменился!» — подумал Генрих, содрогнувшись.
Позади Арнольда стоял высокий, статный дворянин средних лет, с курчавыми волосами. На нем был роскошный костюм фиолетового цвета, на шее висел золотой топорик, символ дикторской власти. Это был «дукс»[5] и «консул», а также трибун, Джордано Пьерлеони, глава римского сената, самый влиятельный из светских «ломбардцев».
Рахевин ничуть не оробел при виде двух вождей римского плебса: он спокойно им поклонился и, пройдя несколько шагов по винограднику, указал на лежавшие невдалеке каменные плиты. Звание Генриха было римлянам пока неизвестно, поэтому впереди пошел Рахевин, за ним Арнольд и уж потом Генрих и Пьерлеони. Для начала Рахевин завел речь о погоде, о дружной весне. Арнольд в ответ что-то пробормотал, а Джордано сказал несколько учтивых фраз и спросил Генриха, когда они приехали и не слишком ли утомлены путешествием.
