Только Магдалена не поддалась атмосфере паники. Она по-прежнему переходила от группы к группе, резкая на язык и не покорённая по духу, стыдя их за малодушие, двигая пышной грудью и отпуская ядовитые насмешки. «Молоко и тыквенный сок — вот что вытечет из ваших вен, когда доктора разрежут вас... Слепые, как летучие мыши, и с блошиными мозгами — вы, наверное, верите этим лейпцигским лицемерам! Да, лицемеры — вот кто они такие, все до последнего. Послушать их — можно подумать, что они просто ангелочки. А как же насчёт его светлости? Почему газеты не пишут о нём, почему пастор не произносит речи о нём? Сама Ольга говорила мне, что возмущена тем, как травят бедного герра директора. Но подождите, я всё-таки приведу её сюда. Это даст пищу для разговоров». Жалкий вызов Магдалены был гласом вопиющего в пустыне. Певцы устало пожимали плечами. Какое им дело до Ольги и его светлости? Они бедные люди, беззащитные и запуганные.

Обеды на ферме теперь были молчаливыми и унылыми. Шмидт был предупреждён о том, что его сомнительное право на эту ферму будет скоро проверено. Щёки Гертруды скорбно обвисли. На простом и добром лице Танзена были написаны тревога и замешательство, оттого что он оказался по уши в этой злополучной авантюре. Несколько дней назад он нашёл свой лейпцигский каретный сарай разгромленным, окна выломанными, дверь болтающейся на одной петле. Что станет с ним и его семьёй, когда это всё кончится?

   — Я знаю, что пришла развязка, — сказал Феликс жене однажды вечером, когда они собирались ложиться спать. — Я знаю, что потерпел поражение и нет ни малейшего шанса исполнить «Страсти» на Вербное воскресенье. Я знаю, что ты несчастна, и герр Ховлиц прав: абсурдно продолжать ездить в Лейпциг.

   — Тогда зачем ты ездишь? — пробормотала она. — Почему не уйдёшь в отставку, не распустишь певцов и не положишь всему конец?

Феликс долго смотрел на неё своими грустными карими глазами.

   — Силетт, — произнёс он наконец, — помнишь тот день в Швейцарии, когда ты сказала, что я должен поехать в Лейпциг, а я рассердился на тебя, потому что хотел ехать в Берлин и ты не могла привести мне ни одной причины, за исключением той, что у тебя есть «чувство»? Так вот, со мной то же самое. У меня есть чувство... Будь я проклят, если знаю, что оно означает. Но что-то говорит мне, что я должен продержаться ещё немного. Ещё совсем немного.

   — Возможно, Бог придёт нам на помощь, — отозвалась Сесиль тихо, но в её голосе слышалось сомнение. Впервые её вера поколебалась. — Иногда я чувствую, что Он покинул нас.

   — Не надо, дорогая, — проговорил он мягко, и теперь была её очередь удивляться. — Он не покинул нас. Конечно, так может показаться, но тем не менее Он поможет нам. Не спрашивай меня как. Я не представляю себе, как нам можно помочь, даже если совершится чудо. Но Он поможет, вот увидишь. — Бледное эхо его шутливого тона на мгновенье вернулось к нему, и он улыбнулся. — Только бы Он немного поторопился.

Итак, на следующее утро Феликс снова уехал в Лейпциг. Он больше не старался объяснять свои действия даже самому себе. Возможно, подумал Феликс с горьким юмором, он достиг той стадии, когда больше не мог принимать решения, даже решение остановиться. Здравый смысл подсказывал ему, что надежды нет и его борьба бесполезна. Подобно шатающемуся боксёру, он мечтал о матраце на полу, который бы показал ему, что он может сдаться, и поспать, и постараться забыть. Но этот момент ещё не наступил, и ему не оставалось ничего другого, как продолжать бороться, идти ощупью вперёд, доверяясь этому мистическому «чувству», велевшему продержаться ещё немного. Ещё совсем немного...

Однажды вечером во время ужина он заметил безобразный синяк на щеке Магдалены. Она старалась скрыть его под толстым слоем румян и пудры, но безуспешно. Сиреневатое пятно проступало сквозь них, и теперь она указывала на него, объясняя Танзену, таким образом приобрела его, поскользнувшись на лестнице своего дома. Ложь была настолько шита белыми нитками, что даже каретник, не отличавшийся особой проницательностью, пощипывал мочку уха с откровенным недоверием.

   — Тебе лучше бы полечить его, — сказал он. — Если ты получила этот синяк, упав с лестницы, — наверное, ты спускалась на четвереньках, — я хотел бы посмотреть на синяки, которые должны быть на твоей спине.

После обеда Феликс попросил Магдалену прийти к нему в кабинет, и вскоре раздался робкий стук в дверь.

   — Садись, Магдалена, — мягко произнёс он. — А теперь расскажи мне правду.

Её бравада исчезла.

   — Какой-то человек избил меня вчера вечером, когда я возвращалась домой с репетиции. Он поджидал меня за дверью.

   — Ты пожаловалась участковому полицейскому?

Она грустно улыбнулась, глядя на пламя свечи в оловянном подсвечнике.

   — Если бы я пошла к Гансу, знаете, что бы он мне сказал? Он тряс бы меня за плечи, пока мои миндалины не очутились бы у меня в желудке, и сказал бы: «Ты чёртова дура, я ведь говорил тебе, что с тобой случится нечто подобное». Вот что сказал бы Ганс Полден, и был бы прав, потому что велел мне быть осторожной.

Она обратила своё полное, живое лицо к Феликсу, и слабая улыбка тронула её губы.

   — Видите ли, герр директор, я раньше гуляла с Гансом. Это было два года назад, и я была моложе. И стройнее. Он сказал, что хочет на мне жениться, но вы знаете, что люди думают об актрисах, и я решила, что это повредит его карьере. Поэтому я ответила ему, что уже замужем, а это было ложью. Так что этим всё и кончилось, а в прошлом году его сделали начальником полицейского участка, и с тех пор я его мало видела, хотя он всё ещё живёт в том же районе и время от времени заходит ко мне по вечерам, и я кормлю его. Теперь вы понимаете, герр директор, почему я не могу идти к нему жаловаться. Он бы убил меня.

   — С сегодняшнего дня ты будешь жить здесь, поняла? — сказал Феликс мягко, но уверенно. — Фрау Мендельсон позаботится о тебе, она это хорошо умеет. Если нужно, она вызовет врача. И пожалуйста, не приходи на репетиции некоторое время: певцы и так напуганы.

Магдалена слабо кивнула и извинилась за беспокойство, которое причиняет ему.

   — Я сделаю всё, что вы скажете, герр директор. Помните, в Рождество вы уже говорили мне, чтобы я пожила здесь. Но тогда я не боялась. А теперь боюсь, по-настоящему боюсь. — Её голос задрожал. — Вам тоже, герр директор, лучше быть осторожным. Вы сейчас в опасности. — Она встала, сделала несколько шагов к двери, затем обернулась с необычной улыбкой на губах. — Как странно, что мы встретились после стольких лет, не правда ли? Я вижу, что вы не помните, но однажды вечером у Фридриха вы стояли за кулисами и наблюдали за Анной, а я ждала своей очереди. Я легонько толкнула вас, но вы даже не обратили на меня внимания... Господи, вы были так красивы! Мы все завидовали Анне. Но ей всегда везло. Она даже нашла себе мужа...

Она вздохнула и открыла дверь.

   — Ну, спокойной ночи, герр директор.

   — Спокойной ночи, Магдалена.

Несколько минут Феликс смотрел невидящим взором на колеблющееся пламя свечи. В его памяти воскресли воспоминания. Театр Фридриха, Анна Скрумпнагель, Лейпцигерштрассе... Жизнь, такая беспечная и спокойная, — неужели она действительно была его? И этот красивый молодой человек, ожидающий за кулисами, — неужели это был он?..

В волнении Феликс заставил себя подняться и пошёл к репетиционному сараю. Когда в тот вечер он вернулся в свой кабинет, то нашёл там герра Ховлица, который всё ещё работал.

   — Я думал, вы ушли домой, — сказал Феликс.

   — Я хотел кое-что закончить, — ответил банкир, захлопывая бухгалтерскую книгу, — но почти готов уйти. Как прошла репетиция?

Феликс обречённо вздохнул:

   — Пришло едва ли пятьдесят человек. Они всё ещё поют, но не вкладывают в пение душу. Огонь погас, это конец. Кстати, вчера избили Магдалену.

   — Я заметил за обедом её синяк. — В голосе Ховлица слышался упрёк, но он воздержался от комментариев.