Но последним и всесокрушающим аргументом была его безупречная личная жизнь. Прекрасный, уважаемый человек — вот кто он был. Хороший муж, прекрасный отец. Все видели его раньше по воскресеньям совершающим прогулки с женой и детьми. Нет, такой человек не был способен ни на что дурное. А его жена? Она всегда была настоящей леди. Красивая, как картинка, и милосердная, всегда давала деньги на благотворительность. И подлинная христианка, хотя была дочерью какого-то странного пастора из Франкфурта. Тогда скажите, почему такая леди, как она, увозит детей, и съезжает из своего прекрасного дома, и отправляется жить вместе с мужем на какую-то ферму? Потому что считает, что он прав. И кто знает, может быть, он действительно прав...

К концу января напряжение стало спадать.

   — Я начинаю думать, мы правильно сделали, что переехали сюда, — сказал Феликс Сесиль однажды вечером. — Возможно, в конце концов у нас всё получится.

   — Я же говорила тебе, что с нами Бог.

   — Может, и так, но я знаю, что больше всего изменило отношение к нам людей.

   — Что?

   — Ты. Тот факт, что ты со мной. Ты и представить себе не можешь, какое впечатление производит на них то, что ты на моей стороне. Видишь ли, моя дорогая, люди в Лейпциге думают, что ты поистине замечательная женщина. И я плыву на волне твоей популярности. — Он нежно приподнял её лицо за подбородок. — Может быть, мы исполним всё-таки эти чёртовы «Страсти». Здесь всё идёт хорошо.

   — Я всё время молюсь.

Он улыбнулся:

   — Знаешь, дорогая, я действительно считаю, что ты уговорила Бога совершить это чудо.

И в самом деле, казалось, чудо уже началось. Ферма сделалась ульем деятельной активности, комбинацией общежития с певческой школой и атмосферой партизанского лагеря. Теперь большое число людей жило в различных помещениях фермы и сараях. Были устроены спальни. Вновь прибывшие иногда должны были ночевать на сеновалах, пока им не организовывали какое-нибудь помещение.

Установился ежедневный распорядок жизни. Шмидт был признан заместителем Феликса по музыкальной части. Он руководил дневными репетициями, прослушивал новичков, обслуживал огромную печь в репетиционном сарае. Он никогда не был так занят, как теперь, и больше не жалел о том, что потерял работу в Гевандхаузском оркестре. Танзен, когда не работал над каретой Феликса, выполнял обязанности полицейского, чьё присутствие прекращало ссоры и споры, которые могли перерасти в драки. Сесиль с помощью Гертруды надзирала за кухней и всей домашней работой. Густав, вернувшись из Франкфурта, куда он поехал, чтобы доставить рождественские подарки, которые Феликс и Сесиль надеялись привезти сами, старался быть полезным. Ужин подавали рано из-за вечерних репетиций, и он съедался в общей огромной кухне. Феликс сидел во главе стола, а Сесиль — напротив, на конце стола.

Феликс, конечно, был главой всей организации, но, поскольку его не было дома целый день, бремя руководства лежало на сгорбленных, но очень крепких плечах герра Ховлица. Пожилой банкир теперь проводил всё время на ферме, и, судя по всему, ему это очень нравилось. Ровно в восемь часов каждое утро он вылезал из своего экипажа и начинал ежедневную работу. Его высокий и худой силуэт был знаком всем, а тихое постукивание трости с золотым набалдашником возвещало о его приближении, когда он пробирался через различные постройки фермы. Из банка доставили маленькую конторку и водрузили её в кабинете Феликса под окном в нише. Там в своей спокойной и методичной манере Ховлиц проделывал огромную работу. Постепенно он внёс порядок и экономию туда, где их не было. Продукты теперь закупались оптом. Ховлиц превратил Танзена в плотника, и тот смастерил большой курятник. В день рождения Гертруды он подарил ей трёх молочных коров-рекордсменок, и с тех пор у них было полно молока.

   — Не понимаю, как у вас это получается, — произнесла однажды Сесиль, когда Ховлиц показывал ей бухгалтерские книги. — Знаете, что сказал на днях Феликс? Он сказал, что если вы не поостережётесь, то будете получать с этого места прибыль.

Но самым поразительным было то, что на всём этом бивуаке, в этом конгломерате людей складывался настоящий вокальный коллектив. Более двухсот певцов откликнулись на призыв Феликса. Маленькие вокальные группы из различных окрестных городков, многие бывшие члены распущенного Цецилианского вокального общества, которые в сумерках тайком ускользали из города, фермеры с соседних ферм, даже сезонные рабочие — жалкие бродяги, привлечённые легендами о сказочных деньгах, которые платили только за пение. Большинство из них прибывали группами сразу после ужина в скрипучих повозках с жёлтыми фонарями или на санях, завёрнутые в одеяла, с красными от мороза щеками и посиневшими губами, горланя песни, чтобы согреться. Во дворе они вылезали, бежали к репетиционному сараю и собирались вокруг горячей печки, вытягивая замерзшие руки, дрожа от холода и смеясь. Сесиль подавала им пунш, болтала с ними, расспрашивала о детях и выслушивала их жалобы.

И конечно, там была Магдалена, чьи ноги и язык не знали усталости. Она порхала от группы к группе, излучая энергию и веселье, отпуская солёные шуточки и смеша людей. Она сделалась неотъемлемой частью всего этого предприятия. Хотя Магдалена всё ещё жила в Лейпциге, она прибывала на ферму рано утром, иногда проделывая весь путь пешком. Она была в классе сама по себе, принадлежа всем группам и легко общаясь со всеми. С неожиданным терпением она занималась с отстающими певцами и получала поразительные результаты. Выполняя свою миссионерскую деятельность среди широкого и разнообразного круга знакомых, Магдалена набрала больше добровольцев, чем кто-либо другой. Официантки, бармены, женщины с неопределёнными занятиями — все были её приятели и, как и она, безработные. Её мечтой было «обратить» Ольгу, любовницу мэра. Пока что ей это не удалось. «Но не волнуйтесь, — говорила она, — я всё же приведу её».

Для Феликса наибольшей неожиданностью был тот энтузиазм, который охватил этих людей, коллективная страсть к работе, которая в равной мере вспыхнула и у мужчин и у женщин. Во время воскресных репетиций, когда в перерывах он общался с хористами, то ощущал их подлинную любовь к «Страстям» и преданность ему. Комплименты, которые он им делал, вызывали на их щеках краску гордости. Те, кто вначале пришёл из-за денег, теперь пели ради удовольствия, стараясь угодить Феликсу, полные решимости сделать всё возможное для него в великий день, когда «Страсти» будут исполняться на публике. Когда и где это произойдёт — они не знали, но верили ему. Он был великий музыкант и добрый человек. Он не подведёт их, и они не подведут его.

   — Они поют по-настоящему, — сказал Феликс Сесиль однажды вечером. — Поразительно, как много они успели за один короткий месяц.

   — Это потому, что они любят тебя. Вот увидишь, дорогой, всё будет хорошо.

Даже герр Ховлиц начал проявлять признаки осторожного оптимизма.

   — Должен сознаться, я не питал особой надежды на успех этого предприятия, когда пришёл предложить вам свои услуги, — признался он Феликсу однажды вечером перед репетицией.

   — Тогда почему вы пришли?

Они говорили в расслабленном состоянии, спокойно подсчитывая шансы «предприятия», как герр Ховлиц всё ещё называл план с подтекстом неизбежной катастрофы, и с привкусом вины отхлёбывая бренди в нарушение строгих правил фермы, запрещающих употребление напитков с высоким содержанием алкоголя. Маленькая печка в кабинете распространяла приятное, убаюкивающее тепло. В окне заснеженные ветви вяза образовывали тонкую сетку мирного зимнего пейзажа на светло-сером небе.

   — Потому что я чувствовал, что вы делаете что-то стоящее, и хотел помочь, даже если мы обречены на поражение. Раз в жизни человек должен позволить себе роскошь принять участие в благородном, хотя бы и в проигрышном деле.

   — А каково ваше мнение теперь? Вы всё ещё считаете это благородным и проигрышным делом?

   — Теперь, — сказал банкир, задумчиво рассматривая свой стакан, — я считаю, что у нас есть некоторый шанс. Наша самая большая проблема, по-моему, в том, что мы сталкиваемся с противодействием одного сумасшедшего и одного честного фанатика.