Она моргала глазами, не понимая.

   — Но... но куда, Феликс?

   — Куда угодно. Мы могли бы снять виллу в Риме, например. Не в самом Риме, а на холмах. У моего дяди там есть вилла. Ты и представить себе не можешь, как там красиво. Закаты великолепны, как нигде. Всё небо разорвано разноцветными облаками. Или, если ты предпочитаешь, мы могли бы снять палаццо в Венеции. Ты когда-нибудь видела Риалто в лунном свете?

   — Нет. А как же дети?

   — Мы бы взяли их с собой. В Италии превосходные школы.

   — Ты хочешь сказать, — её удивление перешло в раздражение, — мы бы жили в Италии всю остальную жизнь?

   — Конечно нет. — Своим жестом он как бы отбросил в сторону Италию. — Мы бы путешествовали. Ты когда-нибудь была в Америке? Меня умоляют приехать в Нью-Йорк дирижировать своими произведениями. Я знаю, знаю... ты думаешь, что там нет ничего, кроме индейцев, но ты ошибаешься. Нью-Йорк — большой город с населением в пятьдесят тысяч душ. — Он сник под её неодобрительным взглядом. — Или Лондон? Или Санкт-Петербург? Разве тебе не хочется увидеть Россию? Церкви с луковичными куполами, тройки, крестьян в меховых шапках...

Его слова повисли в воздухе, оставшись без ответа, без одобрения. Она знала, что ей следует что-то сказать, дать ему какое-нибудь слово надежды. Но что можно ответить на такую глупость!.. Что только происходит в его мозгу! Он казался довольным жизнью и вдруг разразился разными глупостями о вилле в Италии или Нью-Йорке. Временами она чувствовала, что совсем его не знает...

   — Это очень заманчиво, — произнесла она, не придумав ничего другого. — Я уверена, что это было бы очень интересно. Мы поговорим об этом как-нибудь в другой раз. — Она взглянула на его бледное, измождённое лицо, напряжённое от ожидания её слов, и её глаза смягчились. — Ты устал. Ты слишком много работаешь в консерватории. Ты ещё никого не нашёл на место герра Шумана?

   — У нас было несколько предложений, но никто не подошёл. В Дрездене есть человек, с которым я хочу связаться. Возможно, я съезжу туда на несколько дней в рождественские каникулы.

Она собирала своё шитье, засовывая его в корзинку.

   — Почему же ты не сделал этого раньше?

Он поднялся.

   — Ты права. Я поеду. Пойдём спать.

В последующие дни Феликс больше не упоминал ни об Италии, ни о Нью-Йорке. Вместо этого ругал себя за непростительный припадок откровенности и в сотый раз обещал себе воздерживаться от мечтаний и ограничивать свои разговоры с женой фактическими событиями дня. Научится ли он когда-нибудь контролировать свои порывы, сопротивляться этим внезапным желаниям довериться ей! Только подумать, прийти к ней — к ней! — с безумной идеей купить виллу в Риме, палаццо в Венеции! И эти глупые разговоры о Нью-Йорке и Петербурге... Почему бы не предложить ей колесить по дорогам с цыганским табором и спать под звёздами?.. Она, наверное, сочла его сумасшедшим, и, честно говоря, её нельзя за это винить. Когда он поймёт, что жена не понимает его, что он не может ожидать, что она последует за его непредсказуемыми, безрассудными настроениями?

Были вещи, которых Сесиль просто не могла постичь. Например, музыка. Сколько раз он старался объяснить ей совершенную красоту моцартовской гармонии, этих изысканных мелодий, в которых жила благоухающая и глупая душа XVIII века. Поэзия тоже была для неё закрытой книгой. Однажды, глядя на её совершенные черты лица, он пробормотал строки из Байрона:

Сесиль захихикала, сказав, что никогда не слышала подобных глупостей... Каждый раз после таких случаев Феликс клялся, что никогда больше не откроет своё дурацкое романтическое сердце. И всё-таки делал это снова и снова, что просто доказывало, что некоторые люди никогда не вырастают, они лишь старятся. И он был одним из них.

Как бы то ни было, у Феликса не оставалось времени на её перевоспитание. Его дни были заполнены занятиями в консерватории, репетициями с оркестром и концертами в гевандхаузском зале. Кроме того, теперь у него была гигантская партитура «Страстей», которая ворвалась в его жизнь подобно выдохшемуся метеору. Он изучал её каждый вечер, и его восхищение усиливалось. Это был собор звуков, работа гения почти пугающего масштаба. Рядом со «Страстями» даже генделевский «Мессия» казался мельче. Но также каждый день он всё сильнее осознавал все трудности, которые ему предстояло преодолеть. Потребуются совместные усилия и таланты большого числа людей, чтобы достичь совершенного исполнения. И также уйма денег...

А совет попечителей терпеть не мог тратить деньги, тем более на какую-то забытую работу неизвестного хормейстера при церкви Святого Томаса. Феликсу придётся быть очень убедительным. И теперь он должен быть спокойным, не выходить из себя и не затевать ссоры...

В этот день он был терпелив, объясняя попечителям, как наткнулся на рукопись и как важно, чтобы «Страсти» были исполнены.

   — По моему мнению, джентльмены, это работа возвышенной красоты, уникальная среди существующей музыки, и весь мир будет благодарен вам за то, что вы сделали возможным её открытие и исполнение.

Его слова потонули в полном и неловком молчании. Никто из попечителей не пошевелился. С тем же успехом он мог обращаться к ряду восковых фигур. Они сидели, сложив руки на животе, с написанным на лице удивлением различных оттенков, и смотрели на него как на живую картину. Они не знали, как реагировать на его рассказ, и ещё не сформулировали никаких соображений относительно его.

   — Это всё очень странно, — наконец отозвался один из членов совета. — В самом деле очень странно. Все эти годы — на чердаке мясной лавки, да? — Он поднял руку и начал тереть подбородок, словно совершая большую умственную работу. — Очень странно.

   — Да, это странно. Но необычные вещи иногда случаются. Во время Французской революции голубой карбункул и французская корона были найдены в канаве Елисейских полей и позднее проданы в Лондоне за один шиллинг.

Заговорил второй попечитель:

   — Есть ли у вас какая-нибудь идея относительно того, каким образом рукопись попала туда, на чердак, то есть?

   — Я спрашивал фрау Кехлер об этом. Она помнит, что однажды ребёнком играла на чердаке со своим дедушкой, и он рассказал ей о старой женщине, которая жила на чердаке на Хейнштрассе. Она приходила в его лавку, и он время от времени давал ей кости и обрезки мяса. Он привязался к ней и однажды, не видя её некоторое время, пошёл проведать её и нашёл умирающей. Женщина указала на рукопись, лежащую на столе возле её постели, и попросила в качестве последней милости сохранить её на чердаке.

Снова воцарилось долгое молчание, нарушаемое только первым попечителем, который продолжал бормотать: «Странно, очень странно...» Крюгер за весь вечер не произнёс ни слова, но Феликс чувствовал на себе жало его глаз.

Наконец мэр вынул изо рта сигару и выпустил длинные клубы дыма.

   — Ну что ж, — заявил он тоном судьи, подытоживающего сложный случай, — это интересная история, но лично у меня ещё не сложилось определённого мнения на этот счёт.

   — Я готов дать все объяснения, которые могут возникнуть, — произнёс Феликс, стараясь скрыть нетерпение. — Хочу подчеркнуть, что решение должно быть принято сейчас, так чтобы предварительная работа по копированию рукописи могла начаться немедленно. У нас мало времени, если мы хотим исполнить это произведение весной.

Мэр поднял руку:

   — Мы ценим ваш энтузиазм, герр директор, но совет не может действовать поспешно в таком деле. Вы просите выделить специальные фонды для исполнения этого произведения. Имеете ли вы представление о том, сколько это будет стоить?