Он говорил тем командным тоном, который она научилась уважать, а иногда и бояться. Она знала, что он поступит так, как захочет, и что они уедут только тогда, когда он решит, что им пора ехать. Мгновенье она колебалась, не броситься ли ей в его объятия, но он не стал ждать и, не сказав больше ни слова, вышел из комнаты.

   — Вы должны простить её, — сказал Феликсу спустя несколько минут герр Ховлиц. — Она сейчас сама не своя. Живёт в постоянном страхе, что с вами может что-то случиться. Шок от смерти Магдалены подействовал ей на нервы и во сто раз усилил её страхи. — Морщинки у его глаз задрожали, вызывая подобие улыбки. — В этот момент она, возможно, страстно ненавидит вас и жалеет, что когда-то обратила на вас внимание. Слёзы придут позднее. Потом всё будет хорошо.

Он приехал на ферму, зная об утреннем происшествии, и с облегчением увидел, что Феликс уже был информирован.

   — Я боялся, что должен буду сообщить вам эту новость. Однако есть одна деталь, которую вы, наверное, не знаете. Я узнал её от моего кассира, который, как я вам говорил, верный лютеранин и регулярно ходит в церковь. Пастор Хаген прочёл сегодня утром потрясающую проповедь. Она, несомненно, была первой неподготовленной проповедью в его карьере, но до слёз тронула сердца его паствы. Я восхищаюсь этим человеком. Требуется большое мужество, чтобы признать свою вину, и героизм, чтобы сделать это публично. Смиренное раскаяние на людях такая же редкость, как смелый поступок без свидетелей.

Они поговорили о помешательстве Крюгера.

   — Я знаю, что его лечит врач, — заметил банкир, — и делаются приготовления к его переводу в какой-нибудь частный maison de sante[125].

   — Всё равно, — грустно покачал головой Феликс, глядя на свои руки, — страшно думать о разрушениях, которые может причинить сумасшедший.

Старик кивнул.

   — Да, — подтвердил он со вздохом долготерпения. — Будут и другие, но они тоже уйдут. Возможно, когда-нибудь наконец настанет мир и понимание. — Он сделал паузу и пристально посмотрел на Феликса. — Вот почему очень жаль, что вы должны отказаться от своей мечты, когда уже так близки к цели.

Это было бы больше, чем просто запоминающееся событие в музыкальной жизни. Это было бы шагом вперёд в совести Человека.

Феликс не ответил и отвёл глаза. Он ломал пальцы, что было одним из его способов снять нервное напряжение.

На следующий день он заехал в городскую ратушу и нашёл его светлость в ликующем настроении.

   — Я как раз собирался поехать к вам! — вскричал он, прежде чем Феликс смог произнести слово, и бросился приветствовать его, экспансивно тряся ему руку. — Вы и представить себе не можете, через что я прошёл! Садитесь, пожалуйста, — продолжал он, тяжело опускаясь в своё богато украшенное кресло.

Мюллер надул щёки и выпустил длинную струйку дыма через свои маленькие губки бантиком.

   — Слава Богу, всё кончено! Но поверьте, у меня было несколько ужасных моментов. Никогда не забуду последнего разговора с Крюгером. На всякий случай я взял с собой пастора Хагена и главного констебля. Когда Крюгер увидел, как мы входим в его кабинет, он почувствовал, что его игра окончена. Ноя не дал ему времени говорить. Я атаковал его, бросил ему в лицо обвинение в подстрекательстве и в соучастии в убийстве и предъявил ордер на арест, прежде чем он смог очухаться. Вы бы его только видели! На губах у него выступила пена, и он затрясся как в лихорадке. Потом начал бессвязно орать, что мы все предатели, включая бедного пастора Хагена, и пронзительно визжать, что отомстит нам. Затем вдруг свалился на стул и больше не мог говорить. Вчера ночью его забрали в частную психушку.

Не в силах скрыть своё ликование, Мюллер вскочил на ноги и сделал несколько шагов к Феликсу.

   — Когда вы пришли, я как раз сочинял сообщение о его отставке по болезни, о том, каким прекрасным государственным деятелем он был, и всё такое. В конце концов, о мёртвых всегда надо говорить хорошо, — добавил он благочестиво.

Наблюдать его напыщенность было так же неловко, как и недавнюю трусость. Феликс понимал, что мэру хотелось издать победный крик, растоптать свою жертву, прыгать и скакать от радости. После вчерашнего ужаса он всё ещё находился в экстазе, оттого что остался в своём импозантном кабинете с портретом короля Фридриха Августа над камином и с портретом своего предка Карла Вильгельма Мюллера, основавшего Гевандхаузскую ассоциацию, на противоположной стене. Он всё ещё не мог поверить, что он по-прежнему его светлость обер-бургомистр Лейпцига, имеющий право на ношение тяжёлой золотой цепи, и на этот раз никто не будет заставлять его юлить и потеть. «Какой контраст, — подумал Феликс, — между благородной, трагической фигурой пастора Хагена, сгибающегося под тяжестью угрызений совести, смиряющего себя, чтобы восстановить мир в своей душе, и этим краснощёким хвастуном, раздувающим от гордости грудь под ярким жилетом! «Угрызения совести? Зачем?» — сказал бы Мюллер. Его ведь не поймали, правда? Он всё ещё мэр, не так ли? Он был из тех, к кому чувство вины приходит только в случае несчастья, подобно людям, вспоминающим о молитвах, только когда они больны».

   — Ну что ж, конец этому! — самодовольно выдохнул Мюллер, отдуваясь. Он стоял перед Феликсом, ожидая какого-то одобрения, признака восхищения, подобно актёру, ждущему аплодисментов. — Позвольте вам сказать, что мне пришлось быстро принимать решение, — заметил он, напрашиваясь на комплимент.

   — Вы должны чувствовать большое облегчение, — только и заметил Феликс.

Это был не большой комплимент. По сути, это вообще был не комплимент, однако он привёл мэра в восторг.

   — Ещё бы! Я чувствую себя на десять лет моложе. — Он понизил голос до конфиденциального шёпота. — Но я усвоил свой урок. Женщины слишком много болтают. В политике это опасно. Эта дура Ольга своей болтовнёй чуть не стоила мне моей золотой цепи.

   — Если бы она не болтала, вы бы до сих пор дрожали перед Крюгером.

   — Ach, mein Gott, я об этом не думал! Всё равно, нужно быть осторожным. Я отсылаю её из города. В конце концов, я должен думать о своей добродетельной жене и детях. — Он хитро подмигнул. — Я отсылаю Ольгу в Дрезден. И конечно, должен буду ездить туда довольно часто — по делам.

Мюллер был так доволен собой, что хотел сеять счастье вокруг себя.

   — Теперь давайте поговорим о деле, — сказал он, облокачиваясь на стол. — Разве вам не нужен оркестр для ваших «Страстей»? Как насчёт Гевандхауза?

   — Это было бы великолепно, но я не буду исполнять «Страсти».

   — Что? Этого не может быть! Нам нужно дать людям что-нибудь, чтобы освободить их ум от всех прошлых неприятностей и неразберихи.

Он начал уговаривать Феликса. Люди хотят, чтобы тот исполнил «Страсти». Его преподобие хочет этого. Он, бургомистр, хочет этого. Афины-на-Плейсе никогда не простят Феликсу, если он не исполнит их. Это его долг. Как художника. Как первого гражданина Саксонии. Как немца...

Феликс не перебивал его, слушая с отсутствующим видом, полуприкрыв веки. Да, было бы прекрасно исполнить «Страсти» с действительно профессиональным оркестром, великолепным хором в соборе Святого Томаса, для которого они были написаны. Это действительно было бы событием, о котором он мечтал, посвящением Иоганну Себастьяну Баху, достойным его гения. Но Сесиль...

   — Вы не слушаете! — взревел мэр. — Я говорю вам, что вы можете получить Гевандхауз, Лейпцигское хоральное общество, все деньги, которые вам нужны, а вы почти спите! Что с вами?

Феликс поднялся:

   — Я очень устал. Я дам вам знать. Я пришёл поговорить с вами о Магдалене. У неё не было семьи. Я хочу востребовать её тело и организовать похороны.

Мэр нетерпеливо помахал рукой:

   — Всё, что хотите. Можете делать всё, что хотите. Но устройте похороны вечером, — спохватился он. — И чтобы народу было немного. В конце концов, она была никто...