— Афродисия, — остановила подругу Аспасия. — Это золото и эти камни не пропали. Их можно снять — и золотые пластины, и камни — и обратить в деньги. Здесь они сохраняются, как в казне. Все можно снять и употребить в дело.

   — Значит, не пропали? — спросила, желая лишний раз удостовериться в правдивости ответа Афродисия.

   — Нет, не пропали, — вздохнул Фидий. На подобный вопрос ему уже не раз приходилось отвечать. Почти никто не понимал, что и золото, и слоновая кость, и драгоценные камни обрели под его руками ценность, во много раз превышающую первоначальную. Он объединил их в нечто такое, чему имя красота и совершенство, достойные поклонения. Можно положить золото, слоновую кость и драгоценные камни на алтарь богини, отдать в её сокровищницу — это один дар, которым никого не удивишь. Такого хлама в сокровищнице Зевса Олимпийского, например, больше, чем нужно — весь пол заставлен золотыми и серебряными чашами, треножниками, кувшинами, щитами, а полки в нишах завалены украшениями и монетами. Но сам Зевс, которого он изваял, — самое дорогое подношение богу, хотя золота и камней в нём в сто раз меньше, чем в его сокровищнице. Так и здесь. Соединив золото, слоновую кость и камни в статуе, мы создаём образ великого божества, разъединив всё это, получаем не очень богатую казну. Грешно вспоминать о золоте, в котором воплощён образ бога.

   — Говорят, что на фризе Парфенона ты хочешь изобразить Великие Панафинеи, где в процессии идут благородные жёны и девушки из благородных семейств, — обратилась к Фидию всё та же бойкая Афродисия. — Не мог бы ты, Фидий, изобразить всех нас — нам было бы очень лестно.

«Ага, лестно, — подумал Фидий. — Значит, что-то всё-таки понимает».

   — Мог бы, — ответил Фидий и слегка поклонился Аспасии: это она обещала ему привести красивых натурщиц ещё минувшей весной. — Сейчас я постараюсь всех вас запечатлеть. — Он взял уголёк и тут же приступил к делу — стал набрасывать на чистых досках лица и фигуры посетительниц, которым от этого снова стало весело. Они поворачивались перед ним и так и эдак, показывая себя, лица, руки, фигуры. Смеялись и передразнивали друг друга. А он работал. Ему нужны были сотни таких лиц и фигур, все афиняне и все афинянки, которых он хотел увековечить в камне для потомков.

Аспасия сказала:

   — Сегодня эфебы приносят клятву на верность Афинам в святилище Аглавры, которое здесь же, на Акрополе. Мы хотим присутствовать на этом торжестве. Там будут наши родственники, — объяснила она Фидию. — С нашей стороны, например, племянник Перикла Алкивиад. Есть и другие дети. Так что нам пора распрощаться — солнце уже высоко. Скажи, кого ты хотел бы рисовать ещё, и мы к тебе придём.

Фидий указал на пятерых женщин, в том числе на Афродисию — у болтушки Афродисии был такой благородный профиль, что сгодился бы для любой царицы.

Святилище Аглавры, дочери царя Кекропа, прародителя жителей Аттики, находилось у обрыва за Эрехтейоном. Царь Кекроп был судьёй во время спора Афины и Посейдона за обладание Аттикой и, как известно, решил его в пользу Афины, подарившей грекам оливковое дерево. Это дерево и по сей день стоит у стен строящегося Эрехтейона. У царя Кекропа было три дочери: Аглавра, Герса и Пандроса. Богиня Афина доверила им присмотреть за ларцом, в котором находился Эрехтей, будущий царь Афин. Дочери Кекропа из любопытства заглянули в доверенный им Афиной ларец, хотя богиня им строго-настрого запретила делать это. За ослушание они все трое были наказаны безумием, бросились с крутого обрыва Акрополя и разбились. Это случилось ранним утром, когда на камнях была обильная роса. С той поры Аглавра и её сёстры почитаются афинянами как богини росы и раннего утра: Аглавра — световоздушная, Пандроса — всевлажная, Герса — роса. Они же являются ипостасями самой Афины. Афинские эфебы давным-давно избрали Аглавру световоздушную своей покровительницей и потому принимали клятву на верность Афинам у её святилища.

В полном вооружении две сотни эфебов выстроились перед святилищем Аглавры, на алтаре которого дымилась жертва, и повторяли вслед за своим командиром слова клятвы:

   — Клянусь никогда не позорить этого священного оружия, которое вручил мне город, и никогда не покидать своего места в битве.

   — Буду сражаться за моих богов и за мой очаг, один или вместе со всеми.

   — Моё отечество я оставлю после себя не умалённым, но более могущественным и крепким.

   — Буду повиноваться приказаниям мудрых должностных лиц.

   — Буду подчиняться законам, как действующим в настоящее время, так и тем, которые будут введены по единодушному постановлению народа.

   — Если кто-нибудь захочет ниспровергнуть эти законы или не повиноваться им, то я не потерплю этого и буду бороться за них, один или вместе со всеми.

   — Буду чтить богов моих предков.

   — Призываю в свидетели Аглавру, Эниалия, Орея, Зевса, Фалло, Авксо и Гегемону.

   — Клянусь защищать всё, что находится внутри наших границ, все виноградники и все оливковые деревья Аттики без исключения, и дальше Аттики, ибо наша граница там, где нет больше возделанной земли...

   — Где же твой племянник? — шёпотом спросила Аспасию Афродисия. — Покажи мне его.

   — Считай до десяти с левой стороны строя. Десятый — мой племянник Алкивиад, вернее, племянник Перикла. Этот Алкивиад — сын Клиния, который погиб в битве с беотийцами при Коронее, Клиний доводился братом Периклу. Славный мальчик, правда?

   — Славный, — ответила Афродисия, вычислив в строю Алкивиада. — И высокий, и стройный, и лицом хорош, как Аполлон.

   — Ты упомянула Аполлона. А кто такие Эниалий, Орей, Фалло, Авксо и Гегемона, которых мальчики назвали в клятве?

   — Эниалий — покровитель войск, Фалло — это тот, который наполняет клепсидры и олицетворяет юность, Авксо и Гегемона — хариты, которые даруют крепость и могущество всем, кто служит народу и отечеству...

   — Мой мальчик тоже будет эфебом и станет в этот строй, — сказала Аспасия.

   — Как бы не так, — возразила Афродисия. — Он не будет гражданином Афин, потому что ты милетянка. Разве забыла?

   — Могла бы и промолчать, — упрекнула Афродисию Аспасия. — Я ничего не забыла, но к тому времени, когда мой мальчик подрастёт, всё изменится.

   — А твой племянник не влюблён в тебя? — хихикнула Афродисия.

   — А вот за это я тебя отшлёпаю, — рассердилась Аспасия, — всё бы тебе болтать.

На обратном пути женщины снова заглянули в мастерскую Фидия и увидели в ней Перикла.

Перикл и ещё двое стратегов — это были Менипп, муж Афродисии, и Филохор — беседовали с Фидием и его помощниками, скульпторами и архитекторами, которых собралось человек тридцать. Все обернулись на женские голоса, ворвавшиеся через распахнутую дверь. Женщины, увидев в мастерской столь много мужчин, оторопело взвизгнули, потом поспешно бросились прочь. Только Аспасия и Афродисия, увидев своих мужей, остались стоять.

   — Присоединяйтесь к нам, — сказал им Перикл. — Мы как раз говорим о Пропилеях, это интересно.

Аспасия видела, как неодобрительно поглядывал на Афродисию её муж, всем своим недовольным видом давая понять жене, что негоже разгуливать по Акрополю вопреки правилам, по которым жена должна сидеть дома. Афродисия, видя неудовольствие мужа, надула губы, зная, что дома муж станет выговаривать ей, и то и дело бросала короткие взгляды на Аспасию и Перикла, ища в них защиты. Перикл улыбнулся ей, а Аспасия взяла за руку, отчего Менипп помрачнел ещё более.

   — Кстати, Аспасия своим столь приятным появлением напомнила мне, что завтра у нас амфидромия, — сказал Мениппу Перикл, когда они вышли из мастерской. — Поэтому приглашаю тебя и Афродисию на наш семейный праздник.

   — Мы обязательно придём, — обрадовалась Афродисия не столько приглашению, сколько тому, что муж перед праздником, пожалуй, не станет донимать её упрёками.

   — Да, придём, — сказал Менипп, всё ещё сердясь на жену.