Аспасия в нарушение запрета Солона рыдала и рвала на себе волосы...

Через несколько дней после похорон, ни с кем не простившись, Аспасия отправилась на Эвбею к своему сыну Периклу-младшему, в имение Лисикла. И пробыла там почти целый год, до следующего лета. Там она стала женою Лисикла. Многих это удивило: ничего не было в Лисикле такого, чем он мог бы сравниться с Периклом: ни ума, ни благородства.

   — Но есть то, чем он превосходит Перикла, — заметил язвительно Сократ, — во-первых, Лисикл жив, а Перикл мёртв, во-вторых, Лисикл молод, а Перикл был стар, в-третьих, в Лисикле есть бычья сила.

Ещё через год Лисикл стал выступать на Пниксе с речами, в которых многие отмечали стиль и убедительную ясность Перикла. Никого это не удивило: ведь учителем Лисикла была Аспасия. Впрочем, никакого заметного влияния Лисикл всё же не добился: ему не хватало Перикловой страстности, отваги, стойкости и ума. Он мог лишь напомнить о стратеге, но заменить его не мог.

Аспасия рассталась с ним. Купила себе большой дом с садом, ограждённым высокой каменной стеной, слуг и поселилась в нём с Периклом-младшим, о котором говорили:

   — Скоро мы увидим нового Перикла, им станет его сын. Не зря Перикл назвал сына своим именем.

А война всё продолжалась. Через двадцать лет после смерти Перикла народ Афин избрал его сына стратегом. Тогда афиняне вспомнили об Аспасии, стали спрашивать друг друга, кто из них и когда видел Аспасию.

Одни говорили, что видели её совсем недавно, когда она брела одиноко по ночной улице в сторону Керамика, держа факел над головой. На кладбище Керамика — могила Перикла. Стало быть, Аспасия шла на кладбище. Уже совсем старая, согбенная, с чёрным лицом. Другие уверяли собеседников, что видели Аспасию выходящей из дома Феодоты, что она ещё молодая и красивая и ходит в дом Феодоты забавляться с молодыми людьми по старой привычке. Но это были лишь разговоры, досужие вымыслы.

Вскоре афиняне увидели Аспасию наяву, когда государственная триера «Саламиния» доставила с Аргинусских островов, что близ Лесбоса, шестерых стратегов, чтобы судить их за преступление, которое определено одним из древнейших афинских законов: стратеги-флотоводцы после битвы со спартанцами при Аргинусских островах не смогли подобрать из-за разразившейся бури своих раненых и погибших. Древний закон предусматривал кару за это преступление — смертную казнь.

Вообще-то битвой при Аргинусах руководили десять стратегов. «Саламиния» же доставила в Пирей только шестерых — четверо избежали ареста, скрывшись на материке, в Эолиде.

Аспасия молила богов, чтобы одним из сбежавших в Эолиду был её сын. И пришла в Пирей, чтобы узнать, услышали ли боги её молитвы.

Когда триера «Саламиния» причалила к берегу и с неё был спущен трап, первым, кто ступил на него, спускаясь с триеры, был Перикл-младший.

   — Проклинаю вас, проклинаю! — закричала Аспасия, обращаясь к небесам и потрясая кулаками. — Либо вас нет, либо вы бездушны. — Она упала на песок и забилась в рыданиях.

Были там и другие женщины-матери и жёны опальных стратегов. Они тоже кричали и плакали и тоже, обезумев от горя, рухнули с воплями на береговой песок. К ним бросились родственники и знакомые, чтобы поднять на ноги и утешить. Только к Аспасии никто не подошёл, пока Перикл-младший, уже окружённый вместе с другими стратегами плотным кольцом скифов, которым предстояло конвоировать арестованных в Афины, не закричал, указывая рукой на Аспасию:

   — Это моя мать! Это Аспасия! Помогите ей!

Из толпы встречавших триеру вышел один человек, тучный, коротконогий, с большой лысой головой. Увязая в песке, он доковылял до Аспасии, нагнулся над нею и сказал:

   — Аспасия! Аспасия! Это я — Сократ! Встань, Аспасия! Ты лежишь на сыром песке, ты простудишься.

Сократ взял Аспасию под локти и помог ей подняться, утёр ей лицо рукавом своего плаща, приобнял за плечи и повёл к камням, где бы она могла присесть.

   — А мальчики? Где мальчики? — спросила Аспасия, вертя головой и обливаясь слезами.

   — Да вон же, — ответил Сократ, указав на повозки, громыхавшие колёсами по дороге в сопровождении скифов, которые шагали по сторонам, обнажив мечи.

Повозок было три, а скифов — человек тридцать. Так конвоировали только очень опасных преступников, насильников и убийц. А эти всего лишь не смогли оказать помощь тонущим из-за сильной бури...

   — Я не узнал бы тебя, — сказал Аспасии Сократ, усадив её на камень и сам присев рядом. — Столько лет прошло. За это время я износил уже три плаща...

   — Пойдём за ними, пойдём за мальчиками, — рванулась было Аспасия, но Сократ удержал её.

   — Не надо, — сказал он. — Смотри, повозки движутся быстро, скифы бегут за ними. Нам же не угнаться. Ты ещё увидишь сына, суд будет нескорый, да и приговор, надеюсь, не очень суровый.

   — Им сохранят жизнь?

   — Не знаю, всем ли.

   — А сыну моему, а сыну? — вцепилась в грудь Сократу Аспасия.

Философ разжал её пальцы, отвёл от груди руки, сказал:

   — Конечно, несчастье. Будем надеяться. Соберись с силами. Призови на помощь разум — прежде тебе это удавалось.

Она была всё ещё хороша собой, и только горе исказило её лицо, обескровило и стянуло морщинками на лбу и на щеках у губ. Отступит горе — и сойдёт с лица его маска, тогда Аспасия станет почти прежней, хотя годы, конечно, уже наложили на неё печать: и седину уже не скрыть, и в глазах нет прежнего огня, и губы изменили очертание, в них больше скорби, чем силы, и шея уже не прежняя, не точёная из слоновой кости, которой так восхищался Фидий. Постаревшая богиня, но всё же богиня.

Они вышли из Пирея и медленно побрели вдоль прибрежной крепостной Длинной стены, не по дороге, а по тропе, чтобы им не досаждали встречные и настигающие, которых на пирейской дороге всегда много.

   — Значит, конец всему, — сказала Аспасия, когда они в очередной раз присели отдохнуть. — Ты меня встретил в начале моей афинской жизни, теперь вот, надо думать, в конце. Встретил и проводил. Это знак. Никто ведь не подошёл ко мне, только ты.

   — Когда б я не подошёл, то подошёл бы кто-нибудь другой, наверное. Просто я оказался первым. Не думай ни о каких знаках. Суеверие — глупость, ты это знаешь. Лучше расскажи, как ты все эти годы жила.

   — Так и жила, — ответила Аспасия, поднимаясь. — Пойдём. Так и жила. Старалась. Вот Лисикл, говорят, неплохой оратор. Моя работа.

   — Могла бы выбрать кого-нибудь получше. Кстати, он был среди встречавших «Саламинию». Не мог не узнать тебя, но не подошёл.

   — Я знаю, я видела его. Обиделся на меня. Ведь я всё-таки прогнала его. Мне приходилось писать за него речи, но он не мог запомнить даже того, что я для него писала, всё перевирал, всё портил. Утомил меня. И я его прогнала. А тут и сын подрос... Скажи, Сократ, что с ним будет? — подняла глаза Аспасия. — Ты ведь хорошо знаешь законы.

   — Законы? Это при Перикле можно было говорить о законах. Тогда даже Экклесия не могла нарушить свой закон. Теперь же власть приобрели демагоги. Калликсен и Клеон обращаются с законами так, будто это приблудные щенки: хотят — ласкают их, хотят — пинают... Но, может быть, это и лучше. Увидим. Кстати, могу похвастаться: я избран по жребию членом Афинского Совета от филы Антиохиды, к которой принадлежит наш дем Алопеки. Завтра я буду председательствовать на заседании Совета — подошла моя очередь. Завтра же Совет будет рассматривать дело стратегов, и, значит, дело твоего сына... Он не похож на Перикла, он похож на тебя — такой красавец.

   — И на Перикла тоже похож. — Подобие улыбки скользнуло по губам Аспасии. — И ты будешь эпистатом, будешь председательствовать на Совете? — спросила она с отчаянной надеждой в голосе. — Что это значит, Сократ? Ты сможешь помочь моему мальчику? Говори же, говори! — стала она дёргать Сократа за плечо, видя, что тот медлит с ответом. — Отвечай! Какова власть эпистата?