— На двадцать, — настоял Сократ.

   — Хорошо, на двадцать, — ответил проксен, но тут же спохватился и скинул год: — На девятнадцать.

   — На восемнадцать, — сказала Аспасия, смеясь. — Через восемнадцать лет я буду так богата, что смогу купить все дома в Афинах, и так стара, что мне понадобится лишь один — могила на кладбище.

Сократ и Каламид переглянулись, не зная, как отнестись к словам Аспасии: принять ли их за шутку и рассмеяться или изобразить на лице скорбь.

   — Я хочу осмотреть дом и, если он мне понравится, поселиться в нём сейчас же, — сказала Аспасия, поднимаясь со скамьи. — Ведь это ваш дом? — спросила она.

Проксен, эта тихая бестия, азартный торгаш, хитрец и пройдоха, смущённо потупил глаза.

Дом стоял в саду у подножия Мусейона, зелёного холма, на котором среди олив белел храм Аполлона Мусагета, покровителя муз. Он был скромнее дома Каламида, но просторнее дома Феодоты. Кроны старых деревьев нависали над крышей и заглядывали во двор. Здесь было тихо, пахло сосновой смолой, в саду тенькали синицы и шуршали в густой траве желтоклювые чёрные дрозды.

   — Я остаюсь здесь, — оглядев дом, сказала Аспасия. — Мне здесь очень нравится.

Проксен поклонился и развёл руками.

   — Но не дольше, чем на восемнадцать лет, — напомнил он, улыбаясь.

Сократ и Аспасия остались вдвоём в большом пустом доме. Ещё раз обошли все помещения, заглянули во все углы. Уже вечерело и Сократу пора было уходить, когда он спросил:

   — Как же ты будешь жить здесь одна? У тебя ни рабов, ни служанок. У тебя нет денег, чтобы купить продукты, да и послать за продуктами некого.

   — Пустое, — улыбнулась Аспасия. — Я неприхотлива. А в саду уже созрели сливы и много яблок.

   — Ну, я не только об этом.

   — Оставайся со мной — и ты увидишь, как я справляюсь со всем.

   — В каком качестве? — спросил Сократ. — В качестве слуги, любовника, мужа?

   — В качестве друга, — ответила Аспасия. — Или не хочешь?

Сократ покивал головой, размышляя, и ответил:

   — Ах, Аспасия. Мой демоний, мой внутренний голос противится тому, чтобы я занимался государственными делами. А кто не вождь партии, не стратег или оратор, тот не достигнет вершин власти. Стало быть, и ты, оставаясь рядом со мной, никогда не поднимешься на желанную вершину. К тому же взгляни на меня: только сатир страшнее меня.

   — Если мы не можем соединить две красоты, давай соединим две мудрости, — сказала Аспасия.

   — А куда девать твою красоту? Знаешь, мудрость приобретается, а красота — дар богов. Нельзя пренебрегать столь великим даром. Да и сильнее она, чем мудрость. Я это знаю, а ты это увидишь. Поэтому — прощай, Аспасия!

Дома Сократ не притронулся к еде и долго не мог уснуть, думая о том, что счастливая судьба прошла сегодня мимо.

Клеандриду, приговорённому в Спарте за измену и за получение денег от Афин к смертной казни, удалось бежать. Говорили, что он сначала скрывался в Египте, у царя Кирены, а затем перебрался в Сарды, к персам. Убежал из Спарты и молодой царь Плистоанакт, но не от смерти — приговорить к смерти царя Спарта не решилась, — а от огромного штрафа, в размере той суммы, которую он якобы получил от Перикла. Ему не поверили, что все деньги достались Клеандриду. С помощью подкупа он бежал из тюрьмы и вскоре, как и Клеандрид, оказался в Сардах.

Тайным эмиссарам, прибывшим из Спарты в Афины для выяснения, был ли совершён подкуп Клеандрида и Плистоанакта, Перикл сообщил, что был. Более того, он сказал, что готов ежегодно выплачивать Спарте из афинской казны десять талантов, если Спарта заключит с Афинами длительный мир. Впрочем, деньги он обещал не всей Спарте, не для передачи в государственную казну, а лично тем из спартанских архонтов, от которых будет зависеть подписание мирного договора и его соблюдение. Тайные эмиссары передали это предложение кому надо, мир со Спартой (с соблюдением всех правил и законов, разумеется) был заключён, и Афины вздохнули с облегчением. Софокл сказал, что в Аттику возвратился золотой век — век мира, мудрости и процветания. Золотой век Перикла, добавил кто-то, и эти слова вскоре стали повторять всюду, где собирались друзья Перикла. Враги же пророчили скорое наступление железного века. Что такое «железный век», знали все афиняне. И что такое золотой век, и каков век серебряный, и каков медный век греков — об этом триста лет тому назад рассказал беотийский пастух Гесиод в своей поэме «Труды и дни», которую афиняне изучают в школах, как и гомеровские поэмы.

Итак, сначала был золотой век, когда все люди жили счастливо и весело. Никто не трудился — земля сама щедро одаривала их своими плодами, всего было вдоволь, и всё было лучше, чем теперь. Одна была у людей забота — шумные пиры и развлечения. Впрочем, и это не отнимало у них много сил — в организации пиров и развлечений им помогали боги. А для богов, как известно, всё просто: пожелал — и вот всё готово. Люди любили богов, а боги любили людей и никогда с ними не ссорились. И вот что важно: люди в том золотом веке никогда не болели и не знали, что такое старость, всегда оставались молодыми, как боги. Но в отличие от богов — должно же быть какое-то отличие — люди всё-таки умирали. Правда, без страха и без страданий — спокойно и незаметно, во сне. Но умирали. Тут боги, вероятно, позаботились о том, чтобы людей на земле было не слишком много. Большую ораву трудно прокормить даже богам.

Всё было хорошо, но одного боги не учли — каждое новое поколение людей от безделья и пьянства становилось хуже предыдущего. И дух слабел, и тело становилось более хилым. К тому же, едва повзрослев, люди забывали мудрые наставления своих родителей, сочинения их не читали и в историю не заглядывали — всё пировали да веселились. Правда, жили они по-прежнему очень долго: сто лет у них длилось детство, сто лет матери вскармливали их грудью. Но, едва оторвавшись от материнской груди, они начинали хлестать вино, не зная меры. Как тут можно помнить о наставлениях родителей? И о богах они забывали, не слушались их, не приносили им жертвы, вообще не помнили их имён. Таким был серебряный век — не очень хороший, но и не слишком плохой. Зевсу, однако, эти новые люди не нравились, и однажды он так разгневался на них, что взял да и уничтожил.

Но без людей на земле стало совсем скучно: спустятся боги с Олимпа на землю, чтоб повеселиться, а там никого нет — только звери, птицы да всякие насекомые. Стали боги просить Зевса, чтобы он вновь населил землю людьми. Зевс внял их просьбам и опять создал людей — из древка своего копья. Естественно, что, возникнув из копья грозного бога, люди обрели могучую силу и воинственность. А воинственный человек сразу же хочет обзавестись оружием — чтобы воевать. В то время умели делать оружие только из меди — и меч из меди, и нож, и наконечник копья. И лемех для плуга. И дома тогда строили из медных кирпичей. Война стала постоянным занятием людей. Они воевали с утра до вечера и с вечера до утра, каждый день, много лет подряд и в конце концов перебили друг друга.

Но Зевс и на этот раз не оставил землю безлюдной, повелев богам соединяться со смертными женщинами. Так от смертных женщин стали рождаться герои — с виду люди, но с божественной кровью в жилах. Полубоги. Могучие, смелые, благородные, справедливые. Но и они прожили на земле недолго: одни погибли под Троей, куда их водил Агамемнон, другие сложили головы у семивратных Фив, третьи были погублены коварством своих соперников — так Клитемнестра убила славного Агамемнона...

Остались на земле только мелкие и ничтожные люди — несчастное пятое поколение, о котором Гесиод так сказал: