А он говорит: "Чего?".
А я говорю: "Я был мусором. Говорит вам что-нибудь название "Народный Проспект"? Я был в городе, внизу, на том прибацанном Народном Проспекте. Это я все начал. Это я нанес первый удар.
А тот первый полицейский говорит: "Что, чешский юмор?".
А тот второй полицейский говорит: "Насмехаешься себе, а?".
А я говорю: "Мне бы ужасно хотелось сейчас, в этом лесу, насмехаться над тобой, перец ты ломаный, ни о чем в этот момент и не мечтаю. Но это правда. Тот видео знаете? Как бежит тот мусор и два раза лупит в камеру. Так то был я, я лупил по камере. Я был там. Начал. Я нанес первый удар. А первым может быть только один. Ты был когда-нибудь первым, дебил?".
А он говорит: "Я вообще не знаю, о чем ты говоришь?".
И еще разок пинает меня.
А я говорю: "все знают то видео. Ежегодно, в ноябре меня показывают по ящику. Тебя когда-нибудь по ящику показывали?
А тот второй говорит: "А почему же ты не полицейский, раз ты полицейский?".
А я говорю: "Ну, наверное, потому, что меня уволили, или как? И тебя уволят, если я выживу. В тюрягу пойдешь, урод".
Полицейские какой-то момент глядят один на другого. И первый меня снова пинает. А второй говорит: "А чего тебя уволили?".
А я говорю: "Попросту, пару раз кое-кому приложил. Как и вы. Кровавый спорт. Знаете тот фильм с Вандамом? Старая, добрая ручная работа. Нам перед операцией всегда его крутили. И тогда тоже, в клубе, на видаке, мой братан делал перевод, классика VHS, ну что, помните?".
Но они не помнят.
Ну я им и говорю: "Я тоже привозил их сюда, в лес. Я тоже любил давать им уроки по жизни в этой хрупкой тишине. Вечером здесь ничего не слыхать. Все боятся сюда приходить. Когда я был малым, то думал, будто бы здесь привидения. Что тут имеются могилы. А ведь могилы здесь есть, понимаешь?".
И тот первый спрашивает: "Так ты был там, или как?".
А я говорю: "Ты бы родного брата побил?".
А он говорит: "У меня нет брата".
А я спрашиваю: "А если бы он у тебя был, ты бы побил его, если бы получил приказ?".
А он говорит: "Не знаю".
А я ему говорю: "Я своего брата побил. Он был на другой стороне. Это не моя вина, блин! Я был должен. То был первый удар. Перепалка, как оно между братьями бывает. Я всегда это себе потом говорил. Он меня в этом шлеме и со щитом даже и не узнал.
И полицейские глядят на меня, и тут я вижу, как они расстегивают надо мной штаны. Слышу водопады. У меня гудит в голове, изо рта течет, все ребра болят. Время скачет туда и назад. Все вокруг опадает и спадает, а потом пропадает, а я вижу, как из двух полицейских вдруг делается один полицейский, после чего их снова делается двое.
А потом я вижу, как по лесу блуждает моя мама, как она идет мимо меня с полными от покупок сумками, она тащит три десятка цыплят. Похоже, снова где-то акция.
Я кричу ей:
Мама!
Мама!!
Мама!!!
А она меня не слышит. Идет дальше.
А потом вижу, что из мрака леса выходит мой старик.
На нем одни только трусы и майка, в руке он держит бутылку "охотничьей". Спиртное с человеческим лицом. Чехословацкий виски. Как тогда, когда он перелетел через ограду в ту чудовищную, хрупкую тишину. Он идет ко мне с бельевой веревкой на шее. Как тогда, когда мы нашли его с мамой. Он подходит ко мне и затягивает мне петлю на шее, и я не могу дышать.
И отец говорит: "Малой… Малой… Малой…".
И неожиданно он срастается с теми полицейскими в одно целое и все время говорит: "Малой… Малой… Малой… Я тебе что говорил: каким ты должен быть?".
А я говорю: "Сильным".
А он говорит: "Ты должен быть хорошим. Хорошим и нормальным. Ты должен быть нормальным мужиком".
А я говорю, что я ведь хороший, я сильный и добрый, что всегда ведь хотел быть хорошим и нормальным, даже когда записывался в полицию, хотел быть хорошим. И мама очень радовалась и гордилась мной, говорила, что покойный отец тоже бы радовался, что наконец-то и из меня что-то получится. И, возможно, прежде всего, мама на миг вздохнула свободно.
Но это уже совсем другая история.
А потом льет дождь, меня же продолжают колотить.
Меня пинают полицейские, меня пинает мой старик, меня пинает даже та земля, которую тогда, на Народном Проспекте, я спас и дал ей новую жизнь. Вот этого у меня никогда не отберет. Я был первым. Ведь это же все равно, по какой стороне баррикады ты стоишь, самое главное, что ты на ней, на баррикаде, стоишь, и что ты сражаешься.
После сражения всегда приходит нечто новое.
И вдруг я вижу своего сына.
Я вижу тебя. И тебе все это сейчас говорю.
Малой…
Малой…
Малой…
Обещай мне, что…
Обещай мне…
А потом я вижу волка. Он возле меня, обнюхивает меня и лижет мои раны.
И вновь исчезает.
Царит тишина.
Хрупкая тишина.
Все исчезли.
Вокруг меня только тьма и туман, тьма и лес, туман и тьма.
Я пытаюсь встать, но не удается. Приходится ползти.
Земля колышется подо мной; она мокрая и меня поглощает.
Я тоже весь мокрый.
От дождя.
От краски.
От крови.
А помимо этого, я ничего не чувствую.
Я не чувствую раздавленных ребер, воспалившейся спины или разбитой рожи, чувствую лишь: еще минута, и я начну выблевывать кишки, как мой старик. Я чувствую то сладкое, соленое, багровое густое море, в котрром я тону, ту самую кровь нулевой группы, которую можно влить всем воинам, и которую я регулярно сдавал в больнице, ведь людям надо помогать.
Я чувствую, что моя кровь нулевой группы как раз меня покидает.
Только ведь я еще не закончил.
Я сражаюсь.
Я не поддаюсь.
Я ползу сквозь мокрый, темный лес. Небо, луна и звезды затерялись где-то ужасно высоко. Я вижу только тени. И неожиданно я снова не сам. Мы втроем. С одной стороны мой старик, а с другой стороны рядом со мной идешь ты. Мой сын, а его внук. И где-то там за мной пошатывается дух моей мамы с сумками, полными покупок. И дед с выбитыми зубами. И мой брат, выглядящий, словно его вырвали ото сна, одетый в одну только пижаму. И моя бабушка. И второй дед, и вторая бабка, которых я знаю только по фотографиям, потому что они умерли еще до того, как я успел родиться. А где-то за ними крадется волк-одиночка. И вокруг меня тоже неожиданно воины. Те самые знаменитые римские и германские воины из знаменитого Тевтобургского Леса.
Льет, как из ведра, и все в этом дожде со мной.
Все вы провожаете меня на этом пути.
Что-то говорите мне.
Я вам что-то говорю.
Я говорю вам, что если чего в жизни накосячил, то прошу прощения.
Только никто ничего не слышит.
Никто ничего не понимает.
Все поглощается той хрупкой, затуманенной тишиной.
А потом вас уже нет.
И я остаюсь совершенно один.
Я гляжу вверх и знаю, что лежу под тем старым вязом, единственным вязом в округе, под вязом, что стоит в самом центре нашего леса. Я лежу между теми древними камнями, на которых садились древние воины.
И я знаю, что это дерево означает. Оно протягивает ко мне ветки, прикладывает его к моим ранам, обнимает меня и забирает наверх.
Врата в мир иной.
Так называли вязы.
Я поднимаюсь.
А потом падаю.
А после этого снова лежу на земле. Я гляжу в ночное небо и вижу над собой Полярную звезду.
Желтый сверхгигант.
Кто-то разжигает костер.
Кто-то подает мне сигарету.
Кто-то подает мне выпить.
Кто-то подкладывает ветки в огонь.
Огонь пылает.
Древние воины.
Пытаюсь их рассмотреть.
Но вижу только тени.
Город за лесом тоже пылает.
Наш Город Севера.
Я вижу зарево.
Кто-то кричит.
Все кончается.
А потом я один.
И что-то чувствую. Наверное, впервые в жизни я по-настоящему чувствую нечто большее. Это не боль. У меня уже ничего не болит. Я чувствую, как душа отрывается от тела. Я не могу пошевелиться.
