Я чувствую, что существует душа, и что существует тело, потому что та моя душа неожиданно поднимается и сама идет дальше, в ее лице отражается мое собственное, избитая и искривленная рожа. Эта душа идет передо мной, а тело не может ее догнать. Мое тело лежит под тем старым вязом и не может шевельнуться.
Мне хочется спать.
А потом душа оглядывается и вдруг грохается, и тело ее потихоньку догоняет. Я ее догоняю. Или это она ко мне возвращается.
Не знаю.
Но вдруг я снова в полном наборе.
Я живой.
Я целый.
Думаю, что все это была ничего себе шиза.
Блин, Вандам, ведь в "Северянке" тебе никто не поверит.
Полнейшая шиза.
Касаюсь своих ног. Прикасаюсь к животу. Прикасаюсь к своей роже.
Я мокрый и снова целый.
Я это чувствую.
Ну.
Ну.
Ну!
Спокойно.
Спокойно.
Спокойно!
Серьезно, ведь никто в это не поверит, блин, ну и товар, даже меня самого смешит. Никто мне в это не поверит. Ни Сильва. Ни Морозильник. Чувствую, что неожиданно я снова сильный. Я получил такой урок по жизни, которого еще никогда не получал.
Встать я не могу, но знаю, что со мной все в порядке.
В связи с этим ползу на опушку леса и вижу первые дома. Только это не наши панельные многоквартирники, это те новые дома с бассейнами, по другой стороне леса, где живет мой брат.
Все неожиданно кажется мне ясным, чистым и простым. Я знаю, что если позову на помощь, то все, самое большее, повернутся на другой бок или сделают телевизор погромче. Следовательно, срочно необходимо придумать что-то другое. В противном случае, сдохну тут.
Konzentration, Junge!
Konzentration!
И… Пошел!
И я кричу: "Sieg Heil!"
Ничего.
Тогда я ору изо всех сил: "Sieg Heil!"
Sieg Heil!!
Sieg Heil!!!
В окнах дома все так же тишина и темнота.
А я боюсь, что никто не слышит.
И, в связи с этим, ору: "Heil Hitler!"
Heil Hitler!!
Heil Hitler!!!
В одном окне загорается свет. Потом в другом.
Heil Hitler!
Никак не могу хорошенько вздохнуть.
Я не могу дышать. Выблевываю внутренности. Задыхаюсь.
Но потом вижу, что приезжают полицейские. Это другие полицейские, не те, что раньше. Эти не хотят бить. Так и я сам уже не хочу драться. И приезжает скорая помощь. И молодая, маленькая, худощавая, спортивная женщина врач меня спасает.
И вокруг зароилось от сонных людей из ближайших домов. На них элегантные пижамы, а поверх пижам – пальто и кожаные куртки. Среди них и мой брат. Он глядит на меня, но меня не узнает. Полицейские говорят им, чтобы все шли ложиться. Но ведь это же намного интереснее всех их трехсот тридцати трех телевизионных каналов, внедорожников и бассейнов с гидромассажем. Это самое настоящее здесь и сейчас.
А я улыбаюсь. Изо рта бухает кровь, но я улыбаюсь.
Я улыбаюсь всем тем людям.
Я улыбаюсь своему брату.
Я улыбаюсь женщине-врачу.
Я спасен.
И я говорю ей: "Вы видели, как тогда валились те два небоскреба в Нью-Йорке? И я тоже сегодня так грохнулся. Но сейчас уже все спокуха. А пани была когда-нибудь на Народном Проспекте? Сейчас это мой Народный Проспект. А пани читала про битву в Тевтобургском Лесу? Начало и конец. Только лес и болото. Я был там. Я нанес первый удар всем. Эффект домино. Только это уже неважно. Плевать мне на это. Я уже не буду драться. Мир состоит из херни. Самое важное, что теперь уже будет хорошо. Я только что заключил сам с собой тот наибольший и знаменитейший вестфальский мир на свете.
А она ведет себя серьезно и глядит мне в глаза. Понятное дело, она чуточку перепугана, ведь выгляжу я не самым лучшим образом.
Ну, тогда я ей и говорю: "Со мной все в порядке. Будет достаточно, если вы подкинете меня домой, пожалуйста, к "Северянке", к дружбанам, а? К Морозильнику, а? К моей женщине из леса. Я вас очень прошу".
Только она меня не слышит.
Вместо того она светит мне фонариком в глаза, прикасается мне к горлу, хлопает меня по щекам и прослушивает мое сердце.
А потом я ей говорю: "Да со мной все нормально, только шнобель сломан. Не первый раз. От этого не умирают. Соленый мармелад".
И я снова улыбаюсь, а изо рта у меня хлещет кровь.
Только она меня не слышит.
Снова она заглядывает мне в глаза, светит фонариком и ведет себя смертельно серьезно.
А я говорю: "Снова будет война, пока толстый похудеет, худой сдохнет".
Но она меня не слышит.
Махает рукой у меня перед глазами.
А я говорю: "Вижу. Все я вижу! Ну ладно, ладно, световая навигация, знаю. Все в полнейшем порядочке. Подбросьте меня к Северянке, к Полярной звезде, это чуточку вверх сразу за Малой Медведицей. Вообще-то это не одна, а целых пять звезд в куче, но мы видим только одну, желтый сверхгигант. Вы же ее знаете, пани, правда?
Окна вселенной распахнуты настежь.
Только она меня не слышит.
Я же замечаю Луну на небе и говорю: "Скоро полнолуние; старик Морозильника всегда ходил тогда в лес на охоту. Нужно идти или за несколько дней до полнолуния или через несколько дней после него, но никогда во время полнолуния. Звери чувствуют, что пани их желает убить, и прячутся.
Но она меня не слышит.
И я гляжу на собственные руки, все в краске и крови, и говорю: "В Тевтобургском Лесу в 9 году германцы убили всех римских легионеров. А те, которых не убили, покончили самоубийством. А тех, которые не успели сами себя зарезать, зарезали тут, на алтарях под вязом.
Но один римский солдат выжил. И этот солдат – я.!
Я пережил битву!".
Но она меня не слышит.
Женщина прикладывает мне что-то к груди, такие два кружочка, и пускает через меня ток.
Только я этого не чувствую.
Она ищет фонариком мои глаза.
Хлопает меня по лицу.
Еще раз пиздует меня током.
Но я того уже не чувствую.
Мне хорошо.
Все хорошо.
Все – одна большая спокуха.
И я думаю: блин, Вандам, опять тебе везуха. Главное – не обосраться, главное – не жаловаться, главное – не плакаться над собой, главное – не волноваться, главное – это быть сильным. Сильным, добрым, нормальным и чувственным, но не излишне чувствительным, это ясно. Как только человек начинает плакаться над собой – это конец.
А потом думаю о тебе. И о Сильве. И о старике. И о маме. И о братане. Понятное дело, все обговорим. Я уже не стану драться. Обещаю. Теперь уже только развести. Перемешать. Красить. Там, на крышах, мое место. Уже никому не стану я давать уроков по жизни. Или, по крайней мере, не все. И снова я думаю о тебе. И о старике. И снова о Сильве. И о маме. И о братане. И опять о тебе. И о Сильве.
Я думаю о том, как скажу ей, что прошу у нее прощения за все, и что хочу с ней быть, что помогу ей с теми ее долгами, что пока что она может перебраться с дочкой ко мне, если будет паршиво, что я уже не стану вмешиваться в ее жизнь, что я не трус, как остальные все мужики, потому что сегодня пережил столкновение с метеоритом и выход назад из громадной черной космической дыры. И что без всяких проблем буду теперь садиться, когда отливаю. И попрошу ее показать, как она писает стоя. А она мне скажет, что я дурной. Мы оба будем над этим смеяться, а потом снова пойдем ко мне. А она на полпути нажмет на кнопку "стоп". А потом я пойду в "Северянку". Пиво и рюмашки. Водяра с человеческим лицом. Чехословацкий виски. Выстрелы в воздух. Пир до самого утра. Есть что отпраздновать.
Новое начало.
Но потом я вижу, что женщина-врач оставляет меня одного. Стаскивает латексовые печатки. Потихоньку собирает свои манатки и кладет перчатки рядом со мной. А я вижу, как они потихоньку погружаются в лесное болото. В то самое болото, которое теперь всасывает меня.
Люди все еще пялятся, и врач подходит к полицейскому и что-то ему говорит.
