А потом я говорю этому типу из Моравии: "Ты тоже иногда чувствуешь себя маленьким? Обожаю чувствовать себя маленьким. Возвращение в детство".

И еще раз делаю глубокий вдох, втягиваю в себя замерзший, холодный воздух массива.

И мне хорошо. Чертовски хорошо.

Окна Вселенной распахнуты настежь.

VIII

А потом я возвращаюсь вовнутрь. Стряхиваю с себя холод, и вся "Северянка" моя.

Парни хлопают меня по спине. Правая рука несколько чувствуется, я ее разминаю под столешницей. Но мне хорошо.

А Морозильник говорит: "Что, больно? Ну конечно же, будет болеть".

В я отвечаю: "Не больно".

А кто-то другой говорит: "Да ну, Вандам, только не пизди, что не больно, ясно же, что больно".

А я ему: "Отвали…".

И улыбаюсь.

И они тоже улыбаются.

Понятное дело, что немного больно. Должно болеть. Руку дергает, и, вполне возможно, что утром она сменит цвет на не самый приятный глазу багровый цвет.

Как-то раз именно таким образом на таком вот горе-бойце я сломал себе большой палец. Когда сжимаешь кулак, большого пальца совать вовнутрь нельзя, не забывай об этом.

Но все будет полный порядок.

Вот я и говорю: "Спокуха, спокуха, спокуха. Не приставайте, я вам не дедок трухлявый, отъебитесь от меня, все клево!".

И Морозильник говорит: "Сильва, а принеси нам охотничьей. И выпей с нами".

И Сильва приносит зеленую бутылку старой охотничьей настойки с картинкой охотника на этикетке.

И Морозильник берет рюмку в руку и говорит: "Спиртное с человеческим лицом"^[27].

А потом все мы чокаемся рюмашками.

Спокуха.

Спокуха.

И Морозильник встает и говорит то, что обычно, что все давным-давно уже знают: "Мой старик научил меня это пить, он был охотником. Все эти трофеи в этой пивной – это он добыл. Все – он один. Все – мой старик! Вы же помните или нет? Мама Сильвы жарила кабана. Помните или нет? Котлеты из серны. Помните или нет? Было просто замечательно. Все было просто волшебно. Это все мой старик. Помните или нет?

А я говорю: "Конечно же знаем, Морозильник. Помним".

И Морозильник снова садится.

И это правда. Отец Морозильника был охотником нашего массива, где раньше были лес и болота, серны и лисы, кабаны и зайцы, ты видишь их, когда возвращаешься из "Северянки", как они приблуживаются сюда из леса. Но вот волка, волка видел только я. Ни старик Морозильника, ни мой собственный старик, никакой другой старик – волка здесь не видел никто и никогда. Только я тогда, на перекрестке. Никто мне не верит, но я его видел.

А знаешь, если германские воины встречали в лесу волка-одиночку, они останавливались и дальше уже не шли?

И знаешь, что в том направлении, в котором исчезал волк, они высылали разведчиков, потому что чувствовали: именно оттуда может появиться угроза?

И знаешь, что потом все воины опускались на колени?

Я тогда тоже опустился на колени. А после того уселся на земле и глядел на волка, а он глядел на меня.

Он – с одной стороны перекрестка. Я – по другой стороне перекрестка. А потом он начал ходить вокруг меня. Все ближе и ближе. Светофоры мигали, а так было тихо.

Тишина на тонкой нитке.

Я лег на спину и пялился на Северную звезду, на Полярную. И волк подошел ко мне и меня обнюхал.

И полизал.

И вдруг исчез.

Я пошел за ним. И знаешь, куда я дошел?

Снова в пивную. В "Северянку".

Может, ты скажешь, что все это чушь, что такого произойти не могло, что нет здесь волков. Но я тебе говорю, что со мной именно такое вот приключилось. Я его видел. Но это уже другая история.

Отец Морозильника был хорошим охотником. В лес он всегда шел ща несколько дней до полнолуния или через несколько дней после него, когда в лесу светло, но никогда он не ходил в лес в само полнолуние, потому что тогда в лесу слишком светло, и звери чувствуют, что на них кто-то охотится, что кто-то идет их убить, и ведут себя осторожно. Звери они не дураки. Люди – да, потому что у них уже нет старого инстинкта, а у зверей он все время с ними. Старик Морозильника замечательно за ними охотился. Пока его самого не заловил другой охотник. Среди охотников такое случается. И вовсе не обязательно, чтобы оба были пьяные.

Мы сидим в "Северянке", нам хорошо, и мы пьем очередную рюмочку охотничьей.

А потом время вдруг останавливается и отступает, и делается тихо, а я, ни с того, ни с сего, вдруг вспоминаю, как мы раз просидели в "Северянке" все Рождество. А потом время перескочило, и я увидел Рождество у нас дома. Наш старик тоже любил "охотничью" и говорил: "Она как виски, на вкус то же самое. Чехословацкий виски. Гораждо лучше настоящего".

А потом время снова перескакивает, и я вижу еще другое Рождество. Все были дома, торчали перед телевизорами, но мы, из "Северянки", сидели здесь, точно так же, как сегодня, я, Морозильник и тогда еще мама Сильвы. И тоже пили охотничью, и Морозильник в полночь мотнулся домой, принес старое отцовское ружье и стрелял в воздух вместо фейерверков.

И орал во всю глотку: "За моего старика! За твоего старика! За всех стариков!".

Спокуха.

Спокуха.

Спокуха.

Вот то ружье, что висит над барной стойкой – это его.

Уголок охотника.

Старик Морозильника вытащил его под пальто с оружейной фабрики, на которой работал. Много наших стариков работало тогда на оружейной фабрике. И стариков наших стариков. Чехия – в качестве оружейная фабрика Европы. В Чехии уют, кнедлики, мир и покой. А в мире – война, жестокость, чешское оружие и вой сирен.

Чешский юмор.

Сегодня уже никто не работает руками. Один я.

Все сидят в офисах, управляют миром или хотя бы автомобилем.

Но я до сих пор работаю руками. И буду ними работать.

Старый, добрый ручной труд.

И вдруг я снова в другом месте, вижу другое Рождество – у нас дома.

Понятия не имею, почему чаще всего я вижу Рождество.

Может – это по причине этой хрупкой тишины.

Весь город отупевший, оглохший и выкрашенный в серо-белый цвет, все радуются и переживают стрессы.

Наш старик вечно говорит: "Все праздники будем друг к другу милыми. Не будем ссориться. Будем друг к другу вежливыми. Обещайте".

И потом тут же давал в торец, потому что я спросил, а почему я должен ему это обещать, и почему мы не милы один в отношении другого в течение года. И брату тоже дал по голове, хотя тот ничего не сказал. А потом заелся с мамой относительно картофельного салата. Всегда он его хотел с зельцем и с майонезом. Он хотел его таким, как делал бабушка. Поэтому мама всегда готовила два картофельных салата. Для старика и для нас, потому что мы зельца есть не хотели.

И вот сейчас я вижу один из таких праздников.

Мы сидим за столом: я, мой слишком умный братан, мама и старик, который уже паршиво себя чувствует и вертится на стуле, а карп стоит целый, салат с зельцем и майонезом тоже не начат.

Хрупкая тишина.

Ты понимаешь, что я имею в виду.

И мама говорит старику: "Хочешь таблетку?".

И старик давит в себе боль.

А мама не считает себя в проигрыше: "Принести тебе?".

А я говорю: "Папа, тебе плохо?".

А братан ничего не говорит и клюет словно птичка, потому что его всего трясет.

А старик вдруг глядит на меня. Он хочет мне что-то сказать, глядит и выпучивает глаза, одной рукой держится за желудок, так его скрутило.

Но он говорит только: "Молодой…".

А потом снова: "Молодой… Молодой…".

А мама говорит: "Так я принесу тебе, хорошо? Или, лучше, сразу две?".

И старик вдруг встает, подходит к холодильнику, вытаскивает бутылку охотничьей и делает глоток. И тут же кричит от боли и хватается за желудок, там, где хворь пожирала его изнутри. И мама плачет, и я знаю, что она предпочла бы, чтобы старик смылся в "Северянку" дня на три, где гонялся бы за бабами, как иногда делал, чтобы проиграл все деньги, как временами делал, и пришел оборванный и избитый, потому что с кем-то сцепился, как частенько бывало. Все это мама хотела бы, лишь бы отец не лежал такой исхудавший и не давил пальцами живот.