Железная дверь распахнулась, в сад вышел Радиф. Тот самый, что еще недавно премиленько смотрелся размазанным по полу. Не представляю, как они восстановили тело, но душа заложника не дала Восточнику умереть.

Встретившись с черными бесстрастными глазами, я вздрогнула. Даже джин не вызывал такой сильной ненависти, как Вестник Простого. Исполнитель желаний никогда не унижал меня, даже копаясь в голове и зная, как это сделать наилучшим образом. Он всего лишь отправил меня на смерть. Радиф же заставлял спрашивать разрешения, чтобы открыть рот и сказать слово.

– Вы отдадите мечты. Только и всего, – Простой поставил ногу на железный остов скамейки, песок с его подошвы посыпался на землю.

– Мечты? Я прошу вас пояснить, джараш, – голос Мартына звучал очень официально. И очень настороженно.

Радиф подошел к Евгению и, не говоря ни слова, заехал кулаком в лицо. Со всего маха. Джин упал на одно колено, не издав ни звука, с полных губ закапала кровь.

– Вы откажетесь от грез. Оставите их здесь. Это просто. Ты, – он указал на целителя, – хочешь...

– Хочу стать целителем вне категорий, бесцветным, – парень шагнул вперед, – и стану. Силу на жизнь не поменяю.

– Как вы трясетесь, цепляясь за то, чему не знаете даже определения. Пресная мечта мальчика из церковного хора мне не нужна.

– Тогда не знаю, – пожал плечами парень, – это все, чего я хочу.

– Да? – Простой повернулся к джину, – желальщик?

– Нет, – ответ джина был тих, но непреклонен.

– Тогда выбирайте любую, – фыркнул целитель.

– Выберем, – памятник поднял каменную руку и занесенный для второго удара кулак Вестника застыл в воздухе. – Желальщик касался каждого и знает ваши грезы.

Радиф все-таки ударил, на этот раз в ухо. Джин даже не сделал попытки уклониться, он по-прежнему стоял на колене, смотря куда-то вдаль, по руке, шее текла темно-бордовая кровь.

Святые! Тихая эпоха, безграничные силы и древние знания, магия за спиной, а какой-то опьяневший от собственной значимости придурок избивает связанного пленника, на вид вдвое старше себя. И дело не в самом факте, дело в бесцельности. Нечисть умеет наслаждаться болью, умеет смаковать ее, пьянеть от медного вкуса крови, как от изысканного коктейля. Но физические страдания, боль тела — это всего лишь газировка в высоком стакане, приятно щекочет нёбо, но не более. Что джину эти удары, когда в глазах плещется бездна? Так, комариные укусы. Затратив вдвое меньше усилий, Вестник мог бы заставить психаря визжать от ужаса, но предпочитал грубость и грязь. Для нечисти боль – искусство, Радиф не был художником, он был мясником.

– Он хочет уехать. Навсегда, – прошептал разбитыми губами Евгений.

– Это не новость, все подростки хотят.

– Нет, не так, – исполнитель желаний поднял голову, ловя взгляд целителя. – Он не может смотреть на свой дом, не может в нем находиться. Там, где отец убил его мать. Убил после его доноса, но не сразу.

– Сколько она там просидела? – спросил Простой, казалось, ему и в самом деле интересно.

– Девять месяцев, – глухой голос джина мало напоминал прежний вкрадчивый баритон, одна из рун, похожая на взлетающую птицу, вдруг наполнилась яркой рубиновой кровью, заставляя исполнителя желаний говорить и говорить. – Ты сказал отцу об измене матери, но она и не думала отрицать, она бросила ему это в лицо, как подвиг, похвасталась своим положением, плодом, что носила под сердцем. Плодом от другого. Она была уверена, что черный целитель не нарушит закон. Он и не нарушил. Для всех твоя мать пропала, а на самом деле сидела там, где ее крики никого не побеспокоили, в подвале, пока не разрешилась от бремени. Черный целитель сделал так, чтобы ребенок в ней не нуждался. Он не нарушал закон и поклялся в этом на камнях правды тем же утром, когда изменница была найдена повешенной на позорном столбе, тем же утром, когда один из мужчин нашел на пороге корзинку с ребенком и, обнюхав, опознал родную кровь, тем же утром, когда ты сбежал, ревя от страха…

– Хватит, – скривился парень. – Это не мечта, это плохие воспоминания.

Святые, а ведь еще год назад я тоже верила, что они соблюдают свои жестокие законы. Сейчас тогдашняя я самой себе казалось дурочкой.

– И я сделаю так, чтобы они остались с тобой, – безглазый повернулся к парню. – Ты останешься в этом доме навсегда.

– Как вы это сделаете? Выставите стражу? Чем та тюрьма будет отличаться от этой? – Мартын храбрился, но даже я слышала в его голосе волнение.

– Зачем усложнять, это не камера, никто не запретит тебе переступать порог. Но каждый день ты будешь туда возвращаться. Так будет всегда, год за годом, век за веком. Если заход солнца застанет тебя вне стен – умрешь.

– «Всегда» – это слишком долго, – парень огляделся, Пашка все еще стояла позади него, не сводя горящих глаз с демона.

– Торг? Полдела сделано. Заменим «всегда» на «до смерти»?

– Моей или вашей?

С минуту Простой рассматривал парня.

– Давай, моей, – нога на скамейке чуть шевельнулась, железное перекрытие срезало с подошвы песчаного ботинка еще один осыпавшийся на землю слой.

Мартын посмотрел под ноги, зажмурился и глухо ответил:

– Выбора ведь все равно нет? Согласен, – он протянул памятнику правую руку.

Простой пожал ее. Парень вздрогнул от его прикосновения, на лбу выступила испарина, словно целителя настиг внезапный приступ лихорадки. Когда две ладони разъединились, на живой остался след. Оттиск руны обязательств, так похожей на небрежный росчерк пера или оплывший зиз-заг. Первая мечта исчезла в песках.

Пашка зашипела, парень потряс рукой и невозмутимо спросил:

– Это все? Ни цветов, ни фейерверков? Ни отрезания конечностей? Можно идти?

– Иди, – Простой отвернулся, безглазая голова уставилась на сжимающую лапы явидь. Собранное из песка лицо застыло, если так вообще уместно говорить о памятнике.

Но вместо нее к нему шагнула я.

Какая разница? Мечта человека – разве это не самое жалкое понятие на свете?

Видят святые, я уже отступилась от сотни желаний и неплохо научилась это делать. Но была одна мечта, от которой меня оттащат только в направлении гроба, независимо от того, когда это будет, сейчас или через десяток лет. Я должна была знать, как далеко в мою голову забрался исполнитель желаний, как много желаний успел прочитать.

– А если он, – я указала на Евгения, – тоже откажется от мечты, сможет уйти вместе с нами?

Памятник вздрогнул, запрокинул голову, и заскрипел. Звук, вылетевший из его каменного нутра, больше всего напоминал движения старой рассохшейся двери. Шуршаще-скрипящее «схиу-схиу». Смех Хозяина Востока был таким же сухим и пыльным, как его цитадель. Выражение каменного лица не изменилось ни на миллиметр. Скрип оборвался так же внезапно, как и начался, будто кто-то протянул руку и остановил качающуюся створку.

– Челове-е-ек, – протянул Простой, слепые глаза сосредоточились на мне. – Подумай, желальщик, насколько плохо ты выглядишь, если тебя пожалел человек, – он качнулся, словно в раздумье, и ответил. – Нет, наорочи, не уйдет.

На миг взгляд джина ожил, наполняясь прежним огнем, заставляющим верить в его видения, в его героев. На мгновение он стал прежним, а потом фиолетовая искра потухла, растворилась в жалобной апатии, веки закрылись.

Слишком много крючьев пронзало его тело, слишком много рун. Он не мог позволить себе ни движения против, ни мысли о неповиновении.

– Сама скажешь или предоставишь желальщику? – спросил голос из песка.

Я ответила молчанием. Ни слова, ни звука, ни намека, потому что они поймут, они читают меня, все время, каждый миг, как поздравительную открытку, читают и наслаждаются.

– Желальщик?

– Вы знаете, – ответил джин, – знаете, что для нее страшнее смерти, – голос мужчины был глух, – вдохните ее страх.

Сердце скакнуло к горлу. Видят святые, психарь не соврал, хоть я и продолжала надеяться на чудо. Но сказать правду можно по-разному, этому у нечисти учишься в первую очередь.