Алия стянула с головы темно-синий шарф и накинула мне на шею. Гробокопатель отстранился, позволяя вместо его теплой кожи ощутить гладкую ткань, усыпанную крошками песка. Смуглые ладони взялись за перекрещенные под подбородком концы.

Снова поднялись и рассыпались колья из мутного стекла. Мартын схватился за бедро, призывая магию. Песок впитал алые капли.

– Тебе не нужен такой сын, – сквозь зубы проговорил парень.

Константин невозмутимо пожал плечами, правда парня никак не хотела быть услышанной. Или таковой не являлась.

– Я не виновата в твоей смерти, – просто сказала я женщине, потому что другой истины между нами не было.

Алия замерла статуей, и, прежде чем разлететься на миллиарды песчинок, ее одежда и кожа пошли рябью, став рыхлой, став тем, из чего ее сделали. Шарф стек по моей шее сухим ручейком, крупинки песка попали за шиворот, забрались под белье, вызывая нестерпимое желание почесаться. А еще лучше помыться, учитывая, чем они были минуту назад.

– Наконец-то мы одни, – рассмеялся позади Веник.

Мутные колья снова взметнулись по обе стороны от нас. Острие справа, выскакивая, задело подошву и вспороло край штанины. Одна из сосулек в очередной раз проткнула сына травителя, мужчина остался недвижим и равнодушен. Девушка, сидевшая подле него, задумчиво макала пальцы в кровь и рисовала на руке хаотичные узоры.

Мартын успел отскочить, оказавшись на равном расстоянии и от Константина, и от ветра.

– Ты был прав, – прорычал парень, глядя на отца. – Ты это хотел услышать? Она должна была умереть. Я бы поступил так же. Ты прав! Ты всегда прав!

Черный целитель выпрямился и, прежде чем исчезнуть в желтом вихре, рассмеялся, вернее, издал короткий отрывистый смешок.

Не успел парень выдохнуть, как его повалил охотник.

– Для меня у тебя тоже есть слова заветные? – спросил шепотом Веник.

– Отпусти, – попросила я.

– Ты сама этого не хочешь.

– Точно, – согласилась я, откидывая голову прижимаясь к его шее. – Но с каких это пор ты делаешь то, что хочу я? – вместо ответа Веник зарылся лицом в мои волосы. – Снова иллюзия, и снова ты со мной. Так уж мне везет по жизни, я оказываюсь в твоих руках только в видениях.

– Но это тебе нравится, – прошептал он.

Мартын с утробным рыком отбросил от себя охотника. Футболка на спине парня превратилась в лохмотья, как и кожа.

Разительный контраст. Там льется кровь, идет бой, а здесь не менее жестокая ласка. И лишь победительница с каштановыми волосами разрисовывала кожу и одежду поверженного кровавыми завитушками, тихо напевая при этом незнакомую мелодию. Ей не было дела до меня или молодого целителя, для каждого из пришедших в иллюзию нарисовали своего врага, а нам невидимые мишени на спинах.

Мальчишка-ветер прижал Мартына к земле, на его худых и жилистых руках вздувались мышцы. Он склонился над парнем, оскалился и вдруг вцепился молодому целителю в грудь, вырывая зубами кусок плоти вместе с темной тканью.

Мартын закричал, забился, прижатый к земле тем, кого создавали для охоты на нечисть. Узкая рука со сбитыми костяшками зарылась в песок над плечом парня, чтобы вернуться с тускло поблескивающим коротким колышком. Замах и кровь выплеснулась фонтаном, когда сосулька вошла в горло Мартына. Мутное стекло, соприкоснувшись с его кровью и вспыхнувшими магией глазами, рассыпалось.

Целитель проигрывал и знал это. Кадык на срастающейся на глазах шее заходил ходуном, булькающие хрипы сменились словами.

– Я боюсь тебя.

Фраза, рвущая его на части почище зубов охотника, прозвучала.

Нечисть не признается в своих страхах. Никогда, потому что она сама их создает. Она и есть страх. Мои соседи могут позволить себе беспокойство, чуть-чуть опасения вкупе с разумной осторожностью, но не страх. Не ту приправу, под которой подают добычу к столу. А уж признаться в этом вслух, сказать, глядя в глаза врагу… Я начинала уважать этого мальчишку.

Охотник задрал неподвижное лицо к небу, словно собираясь завыть, и исчез. Парень не шевелился, лишь смотрел в светлеющее небо и часто дышал.

– Нравится, – подтвердила я, понимая, что оттягивать неизбежное глупо, – и гораздо больше, чем тебе. Правда в том, что я хочу тебя сильнее, чем ты меня. Поэтому мне так хорошо в иллюзии, даже в этой. Но я никогда не посмею признаться, а если посмею, мы оба умрем.

Прежде чем стать грязным песком, он наклонился, и его губы еще раз прошлись по моей шее, заставляя почти пожалеть о том, что раскрыла рот.

Последняя живая иллюзия рассыпалась.

И песок встал. Взвился хлещущим по лицу и не дающим сделать вдох ветром. Настоящим ветром. Закружились пылевые смерчи, в которых исчезло все: дома, деревья, озеро, дорога. Песок был везде, со всех сторон, извиваясь и лишая чувства направления, стирая разницу между верхом и низом.

Я упала на колени в поисках опоры и заслонила рукой нос и рот. Песчинки скрипели на зубах, грязью оседая на языке.

– Считайте, что пропуск в Желтую цитадель вы получили. Смотрите, не пожалейте.

Голос раздавался со всех сторон, из ниоткуда, словно с нами говорила пыльная буря. Но стоило ему затихнуть, как все остановилось. Песок на миг завис в воздухе, словно на кадре кинофильма, и упал, открывая перед нами желтую дорогу.

– Взять их, – скомандовал все тот же равнодушный всеобъемлющий голос. Голос, способный проникать сквозь преграды и проникать в сердца. Голос Вестника Хозяина Востока. Прав Мартын. Ближний круг. Ближе некуда.

5. Вода

Вода начала капать на вторую ночь. Сперва, медленно и даже как-то неохотно.

Плинк – плинк.

Долгий растянутый миг тишины, и снова это мягонькое плинк – плинк.

Капающая вода – неотъемлемый штрих любой уважающей себя темницы. Светло-желтые песчаные стены, камера два на три метра, ни окон, ни дверей, лишь камень и тусклый круг света керосиновой лампы.

Если внутренние часы не врали, ее меняли на новую где-то раз в сутки. Именно тогда на монолитной с виду стене появлялась дверь. Ее контур проступал на песчанике жирными штрихами угольного карандаша, как рисунок на шершавой бумаге. Несмазанные петли скрипели сухим песком. В камеру ступал высокий широкоплечий мужчина с нереально синими глазами, скорее молодой, чем старый. Он ставил на пол миску, обычно с кашей, пластиковую бутылку с водой, менял прогоревшую керосинку и уходил.

Видят святые, я пыталась быть дружелюбной, пыталась плакать, уговаривать и угрожать, особенно в самый первый раз, когда была уверена, что замурована в каменном мешке навсегда. Тогда я еще не знала, насколько это бесполезно. Пройдет еще неделя, прежде чем со мной заговорят.

Плинк – плинк.

На третью перемену блюд и ламп это ударяющее по вискам «плинк» вызывало нервный тик, от желания завернуть протекающий кран чесались руки. Я понимала, что на самом деле злюсь не на то и не на тех. Но злость была предпочтительнее страха и бессилия. Да, мы попали в Желтую цитадель, но радоваться достигнутой цели не получалось.

Плинк – плинк.

К исходу четвертой ночи, а может, и не ночи, звук капающей воды стал быстрее, интервалы между каплями меньше, а сам перестук привычнее.

Несколько раз я пыталась вызвать столик Нинеи, не задумываясь, как буду объяснять тюремщику присутствие в камере столь экзотической детали интерьера. Но стало только хуже: если в песчаной иллюзии я еще ощущала зуд в ладонях, пусть и бесполезный, но здесь не было даже этого. Что-то не пускало следующую вещь ко мне.

А может, артефакт решил найти себе более достойную хозяйку? Три раза «ха-ха». Если вещь выбрала себе хозяина, это навсегда. Пока не умру, она моя. Правда, думаю, ждать осталось не так уж и долго.

Плинк – плинк.

Кровати в обычном понимании в камере не было. Если не считать за таковую длинный, во всю камеру ящик с песком, высотой мне по бедро. Я долго рассматривала странную противопожарную конструкцию, а потом улеглась сверху. Всяко лучше, чем на полу. Камера была сухой и теплой, после бессонной ночи в иллюзии я отключилась на несколько часов и пропустила первый приход тюремщика.