Через час члены городского комитета начали расходиться по одному, по двое: кто через огород, кто в калитку. Роман и Новиков остались одни.

— Садись к столу, Николай. — Роман устало улыбнулся. — Может, по лафитничку за встречу?

— Можно. — Новиков провел пальцем по усам. — Это не грешно. Сегодня же праздник.

— Какой? — товарищ Роман задержал вилку с ломтиком помидора. — Что-то не припомню.

— А тот, что мы подпортили парадное настроение белякам да их господам! — Глаза Новикова блестели. — Листовочки им на головы посбрасывали!

— Молодцы, — одобрил Роман, выслушав рассказ Новикова. — Больше и чаще их надо распространять.

Они выпили по рюмке водки, закусили, и Роман отодвинул от себя тарелку:

— Приобщились и хватит. Или ты еще? — Они взглянули друг на друга и рассмеялись, вспомнив далекие матросские времена. Новиков покачал головой:

— Дураки были, вот и хлестали. Что было — то прошло.

— Тогда к делу. — Роман наклонился к Новикову: — В комитете мне сказали, что ты оберегаешь Мандрикова и Берзина.

— Берзин еще не приехал, а Мандрикова вожу с явки на явку. Контрразведчики по пятам ходят.

— Да, нельзя ему оставаться во Владивостоке.

— Комитет пошлет в партизаны?

— Нет, не в партизаны. Подальше. Есть указание Сибирского бюро. — Роман загасил папироску о пепельницу. — Поважнее и потруднее.

Новиков вопросительно посмотрел на Романа, но тот только сказал:

— В свое время узнаешь.

Николай Федорович не обиделся, понимая, что так надо. Роман о чем-то сосредоточенно думал. Новиков не нарушал тишины. Ждал, когда друг сам заговорит.

— Скажи, Николай, — наконец спросил Роман, — какого ты мнения о Мандрикове? Успел ведь приглядеться?

— Да я его и раньше немного знал. Лично не был знаком, но знал по кооперативным делам. Думаю, что закваска эсеровская в нем еще чуток осталась, ну, и горяч, скор на решения.

— Плохо, — качнул головой Роман. — Казалось бы, школу в тюрьме и концлагере у белочехов хорошую прошел. Костя, Арнольд, Старик[3], да и другие с ним немало поработали. Сам ведь к нашей партии пришел еще в Петрограде, в Учредилке[4].

— Михаил Сергеевич делу нашей партии предан, спору нет, — Новиков опасался, что Роман неправильно его поймет. — Только вот строгости в нем маловато. Молод еще. Считай, и тридцати нет.

— Что молод — это хорошо, — улыбнулся Роман. — А строгость должна к нему прийти. Дадим большое трудное поручение. На нем старше станет. Берзина кто встречает? Где его устроишь?

— У себя пока.

— Не опасно?

— Нет, — убежденно кивнул Новиков. — Про меня колчаковцы еще не пронюхали. А встречать Берзина будет Антон Мохов. Парень дельный, осторожный.

— Хорошо. На следующей неделе приведешь Мандрикова и Берзина ко мне. О дне сообщу. — Роман поднялся. — Ну, будь здоров! Передавай поклон своей половине. Скажи, зайду как-нибудь ее картофельных оладей отведать. Соскучился уже.

Они пожали друг другу руки, и Новиков остался один. Он посмотрел на часы и покачал головой. Ох уж эта молодежь. Наверное, Антон и Наташа бродят по Светланке и забыли о нем.

В коридоре послышались громкие женские голоса, плач. Новиков поспешил из комнаты и увидел Наташу, прижавшуюся к косяку двери. Плечи девушки вздрагивали, а по ее лицу из широко раскрытых черных с монгольской косинкой глаз бежали слезы.

— Что случилось, доченька? Что случилось?

Руки женщины были в мыльной пене, но она, не замечая этого, гладила дочку по плечам. Увидев Новикова, девушка поднесла к губам руку, прикусила ее, потом с отчаянием выкрикнула:

— Антона забрали… били его… вся голова в крови… его тащили и били… О-о-о… — Наташа закрыла лицо руками, заплакала еще громче…

Антон пошарил вокруг себя. Рука нащупала грубую колючую мешковину, на которой он лежал, и уперлась в сырую, липкую коричневую стену, Он хотел подняться, но острая боль во всем теле заставила его сжать зубы, чтобы не застонать. Он открыл глаза и увидел над собой низкий свод. В узкое, забранное решеткой оконце под потолком лился серый свет, Антон с необычайной отчетливостью вспомнил все, что произошло накануне.

…Расставшись с Новиковым, Антон миновал Жариковский сад, взобрался по крутому склону сопки к домику, прилепившемуся к каменной стене, кое-где покрытой зеленоватым мхом.

На кухне, при свете керосиновой лампы, хлопотала у плиты мать. Антон, обняв ее за плечи, поцеловал в лоб.

— Антоша, — сказала мать, с любовью глядя на сына, — тебя ждет Наташа.

Антон, не снимая тужурки, быстро прошел в комнату. На диванчике сидела девушка лет двадцати в легком коричневом платье с белым кружевным воротничком. Наташа поднялась навстречу и протянула Антону руку:

— Здравствуй.

Говорила она певуче. Ее лицо с продолговатыми черными глазами было приветливым, открытым, как у людей с добрым сердцем.

— Здравствуй, — отрывисто сказал он. — Почему так рано? Что-нибудь случилось?

— Нет, — Наташа обиженно приподняла гладкие темные брови. — А ты недоволен, что я пришла?

Антон с досадой махнул рукой.

— Мы же договорились, что принесешь листовки вечером?

— Очень умно! — с укоризной и насмешкой сказала Наташа. — Завтра колчаковцы да иностранцы парад устраивают. Сегодня по всему городу с вечера патрули начнут бродить. Почему же я должна ждать вечера? А вот днем кто на мою корзинку обратит внимание?

Она указала на плетенную из желтоватого лозняка закрытую корзинку, стоявшую на полу.

— Ну, молодец! — забыв о своем недовольстве, восхитился Антон и, не замечая, как засияли глаза девушки, опустился на колени, достал из корзинки квадратные свертки в желтой бумаге, туго перетянутые шпагатом. На каждом свертке была этикетка: «Мазь противочесоточная».

— Здорово придумано, — расхохотался Антон, — «Мазь противочесоточная». Вот и будем выводить всякую нечисть!

Он разорвал шпагат с одного свертка, содрал обертку. В картонной коробке лежали аккуратно отпечатанные на тонкой бумаге листовки. Он взял верхнюю и быстро пробежал ее взглядом. Наташа с нежностью смотрела на склоненную голову Антона, на его густые, вьющиеся крупными волнами каштановые волосы, спадавшие прядями на лоб. Смуглое лицо со сжатыми губами и широким подбородком было сосредоточенным. «Какой он гордый и смелый, — подумала Наташа и робко, точно таясь сама от себя, прошептала. — И красивый».

Она почувствовала, как запылали ее щеки… и отвернулась к окну, чтобы скрыть свой румянец, свое волнение. Антон вскочил на ноги, быстро заговорил:

— Ты читала листовку? — и, не дожидаясь ответа девушки, продолжал: — Слушай, «Всероссийское правительство (Омское) считать врагом народа и беспощадно бороться с ним. Единственной властью в России признать Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет Советов рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов и Совет Народных Комиссаров — власть, служащую интересам трудящихся всего мира и находящуюся в Москве…» — Антон прервал чтение и взглянул на Наташу. — Правда, здорово?! Колчака не признаем! А вот и интервентам: «Пока вы поддерживаете наших врагов, мы будем бороться до последней капли крови».

Антон опустил руку с листком, помолчал, о чем-то думая, потом встретился взглядом с Наташей и спросил неожиданно тихо:

— Будем, Наташа? Верно, будем?

— Да, — Наташа подалась навстречу Антону, и их руки сплелись. Они, счастливые, смотрели друг другу в глаза. Наташа первая отвела взгляд и тихо повторила. — Да, будем… Вместе…

Пожатие их рук стало еще крепче.

— Антон! Наташа! — послышался голос матери Антона. — Идите кушать! Слышите? Идите, а то все остынет!

— Идем! — откликнулся Антон и, крепко сжав руку Наташи, пошел с ней к двери.

За столом мать любовалась сыном и в то же время тревожилась за него. Один он остался из большой когда-то семьи, но, видно, и он скоро уйдет. Старушка ревниво посмотрела на Наташу. Мать уже давно, раньше Антона и Наташи, поняла, что их дружба перешла в любовь, и с тревогой ожидала, когда наступит это неизбежное и радостное событие — свадьба, которая, конечно, отдалит ее от сына.