— Я впечатлен. Ты являешься кладезем скрытых возможностей. Память, подобная твоей, есть дар, который надо ценить и беречь. Что до самого Алмазного Фонда, ты меня практически уломал.

— Ага, только если мы хотим стырить что-нибудь из добра, нам надо придумать, как пробраться мимо психов снаружи. А потом нам придется либо перелезть через Кремлевскую стену — что, на мой взгляд, маловероятно — либо уболтать стражников пропустить нас. У тебя такое точно получится, но меня вместе с тобой никуда не пустят. И нам еще нужно будет выносить золото и камешки обратно тем же путем, которым мы пришли. По-моему, трудноватая задача.

— Не бывает сложных задач, Кирилл. Только маленькие амбиции. Давай… — Даргер на миг замолчал. — О, нет. Вспомнил! Существует более великое сокровище, которое мы можем захватить, и будем преступниками, если не сделаем этого.

— О чем ты?.. — удивился Кирилл и поник. — Ты что, опять за свое? Тебе покоя не дают проклятущие книги?

— Я говорю о сокровище веков, величайших и мудрейших словах и мыслях, когда-либо доверенных бумаге. Или в иных случаях пергаменту и даже папирусу. Кирилл, драгоценные камни — банальные красивые безделушки, которыми мы утешаем себя на, хочется верить, длинном пути к смерти. Но книги — а я подразумеваю как раз гениальные произведения — могут быть отличной наживкой. К примеру, прежде неизвестная пьеса Еврипида имеет очень хорошую коммерческую ценность. Знаю, звучит неправдоподобно, но я не лгу.

Речь Даргера явно не вдохновила Кирилла. Он шагнул к двери и замер в проеме, уставившись наружу.

— У меня для тебя плохие новости. — Он указал в темноту. — Смотри.

Из входа на лестницу, ведущую к причалам «Пушкинской», вырвалось пламя.

— Боже правый! — Даргер оказался рядом с Кириллом. Он стиснул плечо паренька. — Это лишь усиливает для нас необходимость вернуться за утраченной библиотекой. Мы должны спасти книги!

— Как же! Половина чертова Нижнего Города наверняка горит.

— Пламя не имеет значения. Великие ставки порой требуют великого риска. Я не стану просить тебя пойти со мной, Кирилл, ибо не хочу подвергать тебя опасности. А что до меня, то я могу только повторить за блестящим, хоть и вспыльчивым немецким монахом, Мартином Лютером: «Ich kann nicht anders», что в переводе означает «я не могу иначе». Я…

— Ладно, — брюзгливо перебил его Кирилл. — Я не собирался тебе этого говорить, но есть потайной путь в библиотеку.

— Что?!

— В самой библиотеке, на самом верху есть маленькая дверка. А за ней — особый секретный ход. Я случайно нашел его. Разок я по нему прошел, меня едва не сцапали, и больше я туда не совался.

— А куда он ведет?

— Прямо в Тайницкую башню, — ответил Кирилл. — Она в Кремле.

Когда они покинули бар, площадь пустовала. Кирилл прихватил с собой бутылку алкоголя, «просто на случай, если нам придется с кем-нибудь подружиться», как он объяснил и сунул емкость под мышку. Даргер, принципиально не любивший занимать руки чем-либо, кроме трости, аккуратно прикрыл дверь кабачка.

С Красной площади, примерно в паре километров от них, доносился неумолчный и странно настойчивый гомон.

— Слушай! — шепнул Даргер.

— Паршивый звук.

— Напротив. Это голос возможности.

Карета у баронессы была открытая, запряженная тройкой, и пассажиры могли легко увидеть все своими глазами. Сидевший на козлах сервиль умело управлял лошадьми, и экипаж неумолимо приближался к голове процессии. Царь Ленин отметил, что карета представляет собой весьма удобный постамент и может быть использована в качестве трибуны, а затем легко запрыгнул внутрь. Баронесса Лукойл-Газпром вежливо подвинулась и, постучав сервиля по плечу, приказала:

— Слезай. Побежишь у заднего колеса.

С грацией, присущей лишь представителям старинных знатных родов, она забралась на кучерское сиденье и взяла вожжи. Баронесса щелкнула языком, и тройка тронулась вперед.

Царь Ленин взглянул на Довеска и Ирину.

— У вас должны быть красные платки. — Он достал две тряпицы из кармана, и они послушно повязали их себе на шеи.

Сидя рядом с легендарным вождем из отдаленного прошлого России и понимая, что подобной возможности может никогда не представиться, Довесок решился:

— Умоляю, скажите мне, сударь… и вам нет нужды отвечать на вопрос, если не хотите… вы вправду царь Ленин?

— Нет, — ответил его спутник. — Я даже не человек. Но толпа верит, что я Ленин, и этого достаточно. Знайте, что через несколько часов вся Москва будет моя, а вскоре я завладею Московией. Тогда я начну такую войну, какой еще не видели, даже во время эксцессов Доутопической эпохи. Мои армии уничтожат целые народы и сократят человечество до крохотной доли. Нынешнее, несносное количество смертных и так никому не приносит пользы.

— Простите?

— Нет вам прощения, ибо вы повинны в первом и величайшем грехе — вы существуете. Всякая жизнь отвратительна Биологическая еще хуже. А разумная биологическая жизнь и вовсе непростительна.

Довеску с трудом удалось скрыть потрясение.

— Вы замечательно искренни, сударь, — выдавил он.

Глаза царя блестели сталью.

— Нет причин вести себя иначе. Если вы повторите мои слова, никто вам не поверит. В любом случае я уверен, что вы умрете в течение недели.

— То есть вы собираетесь убить меня, сударь?

— Если никто не опередит меня в исполнении данной услуги, тогда да, конечно. Впрочем, мы вступаем в смутный период. Сегодня будут мятежи, каких Москва не видела. Вероятно, мне даже не придется марать руки.

— Я лишаюсь дара речи.

— Тогда советую вам воздержаться от досужих реплик.

Вокруг непрестанно гремели радостные вопли, и Довесок едва различал слова Ленина. Неудивительно, что баронесса, основное внимание которой занимало удержание ровной поступи тройки, продолжала улыбаться и махать рукой. Она не слышала беседу царя Ленина и Довеска. Но Ирина, подавшаяся поближе к Довеску, была начеку.

— Вы не Бог! — воскликнула она уязвленно и разочарованно. — Вы вовсе не добры. И в вас нет ни капли любви.

Ленин наградил ее равнодушной улыбкой.

— Увы, дорогая, я не Бог. Но я велик и ужасен, что в конечном итоге практически одно и то же.

По улицам Москвы крался призрак, алчущий, опасный и едва мыслящий. Это было существо без жалости… или воплощенный ужас, поднявшийся из бездны. Тварь не имела ни цели, ни осознанных желаний, только темный позыв продолжать движение. У нее напрочь отсутствовала личность. Свет и людские толпы ей не нравились, и она их избегала. Одиночество и тень служили ее пищей и питьем. Иногда она натыкалась на кого-то столь же недружелюбного и одинокого, как она сама, и тогда она играла. Она всегда давала каждой из своих жертв шанс выжить. До сих пор никому это не удавалось.

— Я костяная мать, — думала она. — Я смерть и яд, шепчущий в ночи голос, от которого душа застывает в ужасе. Разложение — моя плоть и кости мои — лед. У меня зубы во всех отверстиях. Если сунуть палец мне в ухо, я его откушу.

Она доковыляла до темного дома и принялась дергать ручку двери, выламывая замок. Подобно случайному ветерку, она вплыла внутрь и поднялась по лестнице. На верхней площадке стоял столик, а на нем ваза с цветами. Она приостановилась, пооткусывала их головки и проглотила одну за другой. Внезапно до нее донеслось негромкое похрапывание из спальни. Она толкнула дверь. В лунном свете, струившемся в окно, она увидела спящего мужчину в ночном колпаке с кисточкой.

Она бесшумно заползла в кровать.

Голова хозяина дома была повернута к ней. Она легонько потерлась носом о его нос, чтобы разбудить незнакомца. Он лишь всхрапнул, поэтому она проделала это снова. Мужчина заморгал и сонно на нее уставился.

— Буу, — произнесла она.

Бедняга с воплем скатился с кровати и грохнулся на пол, запутавшись в одеяле. Спустя мгновение она оказалась над ним, словно гигантский четвероногий паук.