В мгновение ока оторопевшего Франека окружает кучка детей, и начинается допрос:

— Мальчик, ты играть умеешь?

— Во что ты умеешь играть?

— Да это какой-то слюнтяй…

— А ты откуда приехал?

— Мы с мамой, и с Зосей, и с Владеком из… мы… из К…

— Ну, давайте играть в генерала, — предлагает матросик. — Вы будете солдатами, я генералом, а новичок конем.

— Хорошо!.. Хорошо!.. Ура!..

Через минуту маленький Франек, подстегиваемый кнутом, мчался во весь опор по аллее, закусив зубами веревку. Генералы и солдаты то и дело сменялись, но приезжий из К. неизменно оставался конем и скакал до тех пор, пока от усталости и ударов хлыста не упал наземь, плача навзрыд. Товарищи его рассыпались во все стороны, как воробьи.

— Ах, что за негодники эти варшавские дети! Ах, сорванцы! — кричала перепуганная мама, стряхивая с Франека пыль, вытирая его и успокаивая.

Но вот наступил конец и этой неприятности, и мы двинулись поперек главной аллеи к молочной.

— Господи Иисусе! Что за шлейфы у этих дам! А какая тут пыль! Просто невозможно дышать… Словно тут прогнали стадо овец, — жаловалась мама.

— Пан Болеслав, — спрашивает прелестная Зося. — А для чего эти бочки?

— Для поливки улиц.

— Ах, верно! Оттого тут в аллеях такая грязь! Пыль и грязь… Вот так сад! Да у нас и на выгоне лучше.

— А где тут сажают овощи? — прерывает мама.

— Тут не сажают овощей, — отвечаю я.

— Не сажают? А фруктовые деревья есть?

— Фруктовых деревьев тоже нет.

— Нет? Так для чего же вам этот сад?

— Это, собственно говоря… для свежего воздуха.

— Хорош свежий воздух! Нечего сказать!.. Вы тут все перемрете от такого свежего воздуха. Ах, какая вонь! Отчего это?

— О, это ничего, не обращайте внимания, пани! Мы идем сейчас по аллее, примыкающей к Крулевской улице, ну, а там немножко пахнет от водостоков.

— Ага! О-о-о!

Но вот и молочная. Мои спутники внимательно смотрят на наслаждающихся молочными продуктами варшавян. Я зову официантку.

— Чего изволите?

— Крынку простокваши и ситного хлеба, — отвечает мама.

Официантка таращит глаза.

— Мама, не стоит, — шепчет Зося, — что-то неприятно выглядит эта простокваша. У нас и прислуга не стала бы есть такую.

— Фью! — свистит Владек. — Разве это простокваша? Это сыворотка. У нас в К. простоквашу можно ножом резать.

Поняв, в чем дело, официантка исчезает.

(Я замечаю, что первоначальное восхищение Саксонским садом убавилось у почтенной мамы процентов на тридцать.)

— Пан Болеслав, — обращается она ко мне, — а детская площадка далеко отсюда? Пойдемте к этим бедняжкам…

Возле Желязной Брамы мы вторично пересекаем главную аллею и выходим к площадке, сплошь усеянной живыми человеческими телами. Дети и няньки их, сбившись, как сельди в бочке, сидят тут, лежат, спят, плачут, шьют, разговаривают — словом, делают, что кому взбредет в голову.

— О, раны Христовы! — восклицает мама. — Как? И вот тут, на этой площадке, где ни травинки, в пыли и тесноте, играют здешние дети? О, боже, боже!.. Да у нас в деревне телятам — и то лучше! Посмотри, пан Болеслав, какой крошка! У него, верно, и зубки еще не режутся, а он уже здесь. Няня! Няня! — окликает она какую-то женщину. — Почему ваш ребенок так плачет?

— А потому, милостивая пани, что нет молока в бутылочке, ему нечего сосать.

— Так ребенок из бутылки сосет! А где же его мать?

— Пани с паном гуляют в саду, только пани сама не кормит.

Моя почтенная приятельница гневно махнула рукой, и мы пошли дальше.

— Скажите, это молельня? — улыбаясь, спрашивает Владек, указывая на огромное причудливое здание в швейцарско-китайском вкусе.

— Это летний театр.

— Ага! А вот то каменное здание наверху, похожее на кофейник?

— Это резервуар для воды.

— Ага!.. А это что за овраг?

— Пруд.

— Пруд без воды? Хи-хи!.. А вон там мальчик с гусем?

— Фонтан.

— Ага! Как же вода проходит — через мальчика или через гуся?

— Через гуся.

— Ага! А этот желобок у пруда?

— Ручеек для птиц.

— Ага! Стало быть, птицы в Варшаве едят грязь?

— Нет, только пьют.

— Ага!..

В эту минуту снова появляется какой-то мальчик с голыми, по-шотландски, ногами.

— Скажите, пожалуйста, который час?

— Четверть четвертого.

— Мама, пойдем есть мороженое, — просит панна Зофья.

— Идем! Ну, веди нас, пан Болеслав, — говорит, сильно нахмурясь, мама.

Мы еще раз пересекаем главную аллею; пани зажимает нос, панна краснеет, ее кавалер разевает рот во всю ширь, Франек цепляется за руку матери, а Биби лезет под ноги своему поводырю, который кричит:

— Пан Болеслав!

Несколько человек оборачиваются, а я краснею.

— Пан Болеслав, — повторяет обладатель бархатного картуза, — разве в Варшаве и на деревья ставят заплаты из жести? Зачем?

Но я не знаю зачем и молчу, однако вижу, что белые зубы моего собеседника производят на людей, сидящих на скамьях, не меньшее впечатление, чем его темно-зеленые перчатки и упирающаяся Биби, которую он ведет на веревке.

— Скажите, что это за фигура? — робко спрашивает панна Зофья, указывая на статую, страдающую в равной мере как отсутствием надписи, так и недостатком одежды.

— Зося… не смотри туда, — увещевает ее мама, — это неприлично!

Зося вспыхивает, Биби лает, и весь наш караван приближается к кондитерской, куда мы наконец входим и занимаем столик под навесом.

— Чего изволите? — спрашивает официант, которому, судя по виду, ближе знакомы сласти, чем мыло.

— Мне подайте мороженого, — заказывает мама.

— И мне мороженого, — повторяет за ней дочь.

— Тогда и мне мороженого, — присоединяется Владек.

— А тебе, пан Болеслав?

— Мне черного кофе.

— А Франеку пирожное, — решает пани.

Официант исчезает и спустя некоторое время возвращается, неся на подносе все заказанное.

— Ах, какие маленькие порции мороженого!.. — удивляется мама.

— Прикажете получить по счету сейчас?

— Что это значит? Разве мы собираемся убежать?

— Я про это ничего не говорю, а только иные посетители так и норовят улизнуть, не заплатив, — поясняет официант.

Я чувствую, что становлюсь пунцовым, как панна Зофья и ее мама, которая тут же достает кошелек и спрашивает:

— Сколько с нас следует?

— Три порции мороженого, — перечисляет официант, — сорок пять копеек.

— Такие маленькие порции по пятнадцати копеек?

— Ничего не могу поделать!.. Чашка кофе — семь с половиной копеек.

— На улице Новый Свят — пять копеек, — прерывает пани.

— Ничего не могу поделать!.. Пирожное — пять копеек.

— А в других местах и получше этого стоит три копейки.

— Всего пятьдесят семь с половиной копеек, — подсчитывает официант.

Тем временем на нас со всех сторон нацеливаются лорнеты; вокруг сыплются замечания:

— Вот деревня! — говорит один.

— Этот шут в картузе просто бесподобен! Настоящий форейтор.

— А гусынька недурна, только одета старомодно.

Слушая эти замечания, моя компания сидит как на иголках, я багровею, и даже у Франека делается испуганное лицо. Только стриженая Биби остается безучастной и за это время успевает завести знакомство с коричневым английским сеттером. Наконец мы трогаемся.

— Гусынька — прелесть! — бросают нам вдогонку расфранченные завсегдатаи кондитерской.

— Мама, уйдемте скорей из этого сада, — говорит со слезами на глазах панна Зофья.

— Ну, спасибо за ваш Саксонский сад! — выходит из себя мама. — Второй раз вы меня сюда не заманите. Я уж предпочитаю свой сад в К.

— Мои новые семидесятипятикопеечные перчатки лопнули! — вздыхает Владек и, вероятно от огорчения, у самого выхода наступает на аршинный шлейф какой-то дамы и обрывает его.

«Уфф!.. Вот попался!» — думаю я и решаю больше никогда не сопровождать на прогулках чудаков, которым не нравится Саксонский сад.