Мы с Ривером молча наблюдали за этим. Когда Джек закончил, он обернулся и многозначительно посмотрел на Ривера. Тот вылил виски и оставил стакан на земле.

≈≈≈

По возвращению домой мы с Ривером пошли искать Люка. Я хотела, чтобы он извинился перед братом. Но это значило, что ему нужно будет объяснить про сияние, а это не самый лёгкий разговор.

Я заметила, что дверь в сарай открыта. Он был меньше, чем кажется, исходя из названия. На самом деле это небольшое белое здание с парочкой окон. Повсюду стояли банки с краской, маленькие табуретки, мольберты, кисти, холсты и реквизит для натюрмортов — кувшины, бокалы, бутылки вина, искусственные фрукты, свечи и человеческий череп.

Внутри рисовал Люк. У него было два холста: один с белой основой, а второй — с чёрной.

— Я хочу нарисовать диптих, — сказал он, не отрываясь от коробки с краской. — Немного импрессионизма с налётом викторианской прихоти. На чёрном холсте, — он указал себе за спину, — будет девушка на пляже с глубокими, усталыми глазами, в яркую лунную ночь. На ней будет старомодный купальник, знаете, с шортами и поясом, как у тебя, — он покосился на меня. — Нарисую ещё парочку рандомных предметов в перспективе, какую-нибудь рыбу или кита. И — это изюминка — в руках она будет держать собственную тень, словно та больна и нуждается в помощи. На белом холсте будет та же девушка на пляже, но уже в дневное время, с той же тенью. Это метафора. Знаешь, девочка чувствует себя тенью, будто её не существует. Экзистенциальный кризис и всё такое, — он быстро посмотрел на меня, а затем вернулся к картинам. — Можешь помочь мне с белым холстом, если хочешь.

Я промолчала. Но мне было чертовски приятно, что брат вновь взялся за рисование, и Ривер это понял, так как он подмигнул мне за спиной Люка.

Я посмотрела на солнечный свет, льющийся сквозь маленькие окошка, на незаконченные картины родителей, на заляпанный краской пол, на Люка, сосредоточившегося на мольберте перед ним. Вдохнула слабый, горьковатый запах скипидара, масляный аромат краски, свежий морской воздух. Может, я была неправа, когда решила перестать рисовать.

Мой взгляд остановился на незавершённом портрете моей мамы. Это был не автопортрет. Этот длинный нос, эти мечтательные глаза были нарисованы папиной рукой. Я всегда могла их различить. Его мазки были резкими, чёткими, цвета темнее, чем у мамы. Она была Шагалом, Ренуаром. А отец… ну, он был собой. Полагаю, из них двоих — он был настоящим художником.

Ривер прогуливался и разглядывал старые картины. Он был стройным, красивым и улыбающимся. Но стоило на него посмотреть, как моё чувство умиротворения исчезло без следа. Наш разговор с прошлой ночи не давал мне покоя, нависал надо мной и закрывал вполне настоящий, вполне тёплый солнечный свет в комнате.

Я представила Дьявола с красными глазами, вырастающего у него за спиной. Голова снова начала зудеть, и я вздрогнула, словно от холода, хотя это было не так. Ривер заметил. Я знала. Но ничего не сказал. Он просто наклонился, взял коробку засохших акриловых красок, сунул её под мышку и указал на самый большой холст в сарае.

— Этот свободен? Мой художественный талант слишком велик, чтобы быть запечатлённым где-либо ещё, кроме как на самом большом холсте. Это же холст называется?

Холст, который он выбрал, был предназначен для семейного портрета. Мама ещё с моего детства любила говорить о том, что нарисует нас вчетвером. Много лет назад она принесла этот холст. С тех пор он оставался нетронутым.

— Конечно, — ответила я, не глядя ему в глаза. — Он твой.

Ривер положил коробку и огляделся, пока не нашёл банку домашней краски, которой родители иногда подготавливали холст. Он открыл крышку, хорошенько встряхнул её и макнул руку внутрь. Когда он её вытащил, с неё стекала жёлтая краска.

— Джексон Поллок, — улыбнулся он. — Только так и надо рисовать.

Он замахнулся кулаком на холст и раскрыл его в последний момент, разбрызгивая желтую краску.

Я взяла кисточку.

Глава ¹⁷

Ривер использовал три банки краски, отдавая должное Поллоку. Синие, жёлтые и чёрные пятна покрывали весь холст. Я смотрела на него с какое-то время. Ривер подошёл ко мне сзади и положил руку, всё ещё влажную от краски, мне на поясницу, добавляя цвета маминому комбинезону.

— Это твой портрет, Ви. Синие глаза, жёлтые волосы, чёрные помыслы.

— Вот почему он такой уродливый, — рассмеялся Люк. Громко.

— Не переноси свою ненависть к Поллоку на новичка, — сказала я, подходя к крошечной раковине, чтобы помыть кисточки. — Люк считает абстрактный экспрессионизм… ну, дерьмом. Мама тоже. Но это естественный потомок…

— Пицца, — Люк встал и потянулся. — Мне нужна пицца, прежде чем я услышу речь Ви об искусстве.

— И мне, — это уже отозвалась Саншайн, стоявшая в дверном проходе со стаканом ледяного чая.

— Где ты была сегодня? — спросила я. — Мы тут создавали великие произведения!

Я отошла и посмотрела на картину Люка. Затем на свою. И нахмурилась. Почему он рисовал, как я, а я — как он? Мы же совершенно разные! Но мои линии велись, заворачивались и плотнели точно так же, как и его. Мазки были быстрыми и короткими, как и его. Это… меня беспокоило. Наводило на мысль, что мы с Люком не так уж и отличаемся друг от друга… будто мы оба двигались в одном направлении, но разными путями.

— Родители заставили меня развозить книги, — ответила Саншайн. Медленно и с придыханием — ведь тут был Люк. — Кучке старых домохозяек понадобились их дряные романчики.

— Саншайн, ты самая милая девочка, которую я знаю. Я тебе когда-нибудь говорила об этом?

Она улыбнулась, а затем начала охать и ахать над картиной Люка.

— Так где в этом городке можно заказать пиццу? — спросил Ривер.

— Рядом с главной площадью есть одно отличное местечко. Хочешь пойти?

— Ага, — сказал он, и его глаза заискрились. — Было бы идеально.

— Идеально для чего?

— Увидишь, — ответил он и ухмыльнулся.

≈≈≈

В Эхо была замечательная пиццерия под названием «Лукка», находящаяся на городской площади, напротив кафе. Им владела всё та же итальянская семья — Лучано, Грациелла и их три сына. Судя по всему, готовили в семье мужчины, а Грациелла, по большей части, раздавала приказы и кричала снова и снова: «аллора, аллора!». Как-то раз я спросила её, что это значит, и она ответила, что с итальянского это переводится как «теперь я думаю». Видимо, Грациелле нужно погружаться в глубокие раздумья, чтобы приготовить пиццу.

Мы пришли довольно рано, потому в ресторане было пусто. Люк выбрал столик у окна, выходящего на площадь. Оно было открыто, и нас обдувал лёгкий ветерок. На Саншайн был розовый облегающий сарафан, и даже я переоделась из своего комбинезона в чёрную шёлковую майку и юбку. Я чувствовала себя красивой. Яркое солнце романтично отсвечивало от Ривера и заставляло его тёмно-коричневые волосы сиять.

«Было бы идеально».

Я осмотрела ресторан, выглянула в окна на площадь и снова посмотрела на Ривера. Он прислонился к дивану, убрав руки за голову и как бы говоря: «Не о чём беспокоиться, Ви… Я самый спокойный парень на свете… и ничего не задумал… ничего не скрываю…».

Его непринуждённость меня раздражала. Но тут я заметила жёлтую краску на его правом предплечье, и моё раздражение… испарилось.

Я заказала песто и маргариту. Пиццу принесли меньше чем через двадцать минут, с тонкой корочкой, местами подгоревшей в печи. Вкуснятина!

Грациелла бродила неподалёку и произносила длинную речь на итальянском, которую никто не понимал. Кроме Ривера — как я и предполагала, он знал этот язык. Он сказал что-то женщине, быстро и чётко, и она рассмеялась. Затем позвала своего тёмноволосого сына, Джанни, отправила его на кухню, и он вернулся с мисками фисташкового мороженого для каждого из нас.