— Вы ходите в филармонию? — спросил Милютин.

— Да. Много народу бывает. Самая работа идет. Мы вам все вернем, правда, уже часть продана, но деньги вернем.

— Ничего не надо, — сказал профессор. — Верните записную книжку и старые часы.

— Хорошо. К кино «Арс» придет мальчик и все принесет. Только вы его не задерживайте, это ни к чему, мальчик ничего не знает.

Пришел мальчик.

— Вы Милютин? Вот вам передали.

К вечеру позвонили по телефону.

— Это Петя говорит. Ну, принес мальчик?

— Да.

— А то мы его сейчас проверяем на работе.

Потом стал изредка названивать:

— Говорит Петя. Как живете, профессор?

Однажды позвонил:

— Говорит Петя. Приходите, профессор, на свадьбу. Будут цыгане.

— Нет, не могу, много работы.

— Товарищ Милютин, ну что работа, жить надо!

— Познакомились мы с ним на терренкуре, в Кисловодске, — рассказывал литератор Н. — Он был всегда в должности, сколько себя помнит, еще с юности. И вид, и походка, и рассуждения особо значительные, чрезвычайно уважающие себя и непререкаемые. Сейчас после очередного пожара он был в опале, но не особенно унывал и в уверенности, что скоро позовут, ходил по золотым дорожкам, отдуваясь.

После терренкура зашли мы на почту, я получил бандероль — только что вышедший из печати сборник рассказов.

Его первый вопрос, как только он взял книгу в руки:

— Сколько вы получаете за этакую книжонку?

Хотелось мне ответить: «…А вы за работенку?», но я сдержался и сказал:

— Ну, я не помню, тут есть и старые рассказы.

— Нет, а все-таки, а все-таки.

— Ну, тысячи две, не больше.

— Две тысячи? За это? Нет, все-таки, как хотите, я ведь очень уважаю писателей, но вот за рубежом, — партия ведь послала меня на загранработу, — писатели все служат, они не могут прожить на гонорар. И у нас, по-моему, писатели должны где-то работать, тогда они и жизнь будут знать.

— А вот вы бы днем — каталем, — сказал я, — а вечером на дипломатических раутах.

— Ну, вы не утрируйте! Вот Пушкин ведь работал в Иностранной коллегии, и Лермонтов был в армии, а Толстой был помещик. Если бы у нас все писатели работали на заводах, ну, в многотиражках или замначальника цеха, вы представляете, как это было бы хорошо. И как это обогащает! Поработали, а потом, прийдя домой, описали. Это было бы прекрасно.

— Но ведь тогда бы они получали и зарплату и гонорар!

— Ну, это можно было бы сбалансировать, — пообещал он.

Артист принес «тенора» — канарейку. Он привык, утром «тенор» поет, а вчера тот вдруг замолк, надулся, нахохлился, как солист, которому не дали ставки! Оказалось, воспаление голосовых связок. Прописали одну каплю пенициллина.

Мальчик принес в корзинке ежа. Разбили бутылку, и ежик накололся. Его направили к хирургу.

Две девочки притащили завязанную в платок черепаху, она что-то проглотила. На рентген!

Маленькая старушка пришла с судком и попросила свидания с лиловым шпицем, — он стал лысеть и его срочно положили в больницу.

Шпиц вышел сердитый, неразговорчивый и какой-то отчужденный, но, увидев судок, тотчас же, рыча, уткнулся в него, а старушка умильно приговаривала:

— Ешь, ешь, проголодался на рационе.

Эстрадный куплетист, вечный бродяга и одиночка Лепа Синенький получил комнату и пригласил на новоселье своего друга, знаменитого украинского актера Б.

Комната большая, гулкая, совершенно пустая, пахнущая холостяцким сиротством, и только по голым, с рваными обоями стенам развешаны бумажки: «Вешалка красного дерева», «Козетка»…

Б. сразу входит в игру, барски скидывает с себя шубу и осторожно вешает ее на воображаемую вешалку. Он останавливается у «Трюмо красного дерева», он прихорашивается, он сдувает пылинку с лацкана, он настраивает свое лицо — оно хмурится, оно важничает, оно улыбается, — он как бы подбирает маску и, остановившись на томно-вежливой улыбочке, вступает в апартаменты, шаркает ножкой, раскланиваясь с хозяевами, с ним и с ней, отвечает на приветствия, с кем-то знакомится, капризным голоском повторяя: «очень приятно», «ужасно приятно».

Теперь он знакомится с «библиотекой» хозяина. Навешанные друг над другом бумажки сообщают: «Шекспир», «Шиллер», «Бабель».

Он идет вдоль стен и разглядывает картины: «Рубенс», «Рембрандт», «Боттичелли».

— Но вкус какой! — говорит он.

Наконец он подходит к «козетке» — расстеленным на полу газетам «Радянське село» и лениво, салонно укладывается, заложив ногу за ногу, закуривает воображаемую трубку, пускает дым кольцами, принюхиваясь к табаку «Золотое руно».

Теперь подыгрывает хозяин. Он молитвенно открывает дверцу «Бара красного дерева», он зорко вглядывается в его роскошную золотую глубину, в глазах его рябит от обилия иностранных этикеток, разнокалиберных фигурных бутылок, но вот он наконец увидел то, что ему нужно, — ту единственную, ту заветную, испанскую, древнюю, XVII века, королевы Изабеллы, или Святого Франциска, или кого-то там еще, кто был в Испании или где-то там в другом месте, — в истории он не так крепок, — он любуется бутылкой, игрой света, переливами, букетом, он приглашает гостя полюбоваться, понюхать… наливая в грубые грешные граненые стаканы «Московскую особую».

Они чокаются.

— Ну, Лепа, наживай дальше! — говорит Б.

Жадно, одним глотком, они опрокидывают горькую, потом деликатно берут с газеты кружочек любительской колбасы, обнюхивают его и, сжевав, смеются и смеются, и уже, сами того не замечая, постепенно снова входят в игру, в вечную игру, вечный спектакль нашей единственной на этой земле жизни.

На этот раз все началось задолго до того, как я ожидал, тотчас же за сибирской станцией со смешным и нежным названием Усяты. В давние времена, которые я помнил, лет тридцать пять назад, надо было ехать еще часа два пустынной местностью с кочкарником на унылых болотах. А теперь сразу же за выходным семафором по холмам пошли гигантские тени терриконов, словно землетрясение выбросило на горизонт новый горный хребет. Значит, пока меня тут не было, возникли эти черные холмы отработанной породы, изменилась география местности, преобразился лик земли.

И вот уже вдали встали знакомые желто-опаловые дымы.

И холмы, покрытые мелким, низким, корявым березняком, и ржавые мхи болот, и опушка леса — все кажется знакомым, и уходящая в глубь леса тропинка защемила сердце: «Ты нас забыл, оставил, а мы все здесь», и одинокий на затерянных путях мокрый вагон тоже кажется старым знакомым и смотрит на тебя, будто хочет поговорить, поделиться своей тоской.

Гулко побежали трубопроводы, черные, расходящиеся станционные пути, гудят гудки, поют рожки, мелькнуло кладбище отработавших свою жизнь слепых локомотивов, длинные пустынные улицы красных теплушек.

И за каким-то поворотом, на полном ходу, под непрерывное гудение сирены, под стук колес, стук буферов, под шибкий ход, в котловине, полной легкого и прозрачного фиолетового тумана, вдруг открылся от края до края, со всеми башнями, трубами и эстакадами, в черных, янтарных, кирпично-красных дымах, завод и поплыл навстречу, будто гигантской кистью нарисованная на фоне гор и неба живая, огнедышащая картина.

А когда поезд остановился, стал слышен отдаленный гул.

Что за странность! Когда вы приезжаете на место, где когда-то жили, тотчас же все, что было тогда, сплавляется с днем нынешним в одно, а что было между этим, не существует.