— У нас уже есть свой Щенков: Синюхин А. П., теперь они объединятся, они быстро найдут друг друга, и будет жуткое дело.

И у того, кто все мог и никого не боялся, даже у того за очками, как у кобры, дрогнула какая-то точка. И он поднял трубку белоснежного телефона и позвонил в институт, где раньше работал Щенков, начальнику отдела кадров.

— Беспокоит Бессмертный, — сказал он, — как здоровье, как давление? А ты на перцовку не налегай, пей сухое. Слушай, между прочим, что это за деятель у тебя такой был, Щенков Н. Н.?

— Все у него в порядке, ажур! — радостно сказал начальник того отдела кадров. — А характер — так ведь у каждого свой характер. Он может нравиться и не нравиться.

Ну, тут уже все поняли, что дело плохо. Чистый, отпечатанный приказ о зачислении Щенкова, лежащий в сафьяновой папке «На подпись», вынули, разорвали и бросили в корзину.

На следующий день Щенков пришел на работу. Когда он вошел в отдел, стало тихо, даже калькулятор Фазин перестал в углу щелкать на арифмометре и, нагнувшись, сделал вид, что проверяет колонку цифр.

Щенков был как раз такой, каким и должен был быть, — маленький, худенький, с острым, песьим бледным личиком, будто злость выпила всю его кровь.

— Грима такого не придумаешь, — прошептала машинистка Элеонорочка и закурила сигарету.

Щенков прямо прошел к начальнику отдела, сидевшему отдельно, за фанерной перегородкой.

Но кабинетик был пуст, тогда Щенков сел за свободный стол и стал ждать.

Все в отделе с интересом и страхом следили за ним, казалось, он сейчас должен выкинуть какой-то номер, и Элеонорочка, не отрывая от него глаз, печатала вслепую, а Фазин сделал ошибку, вскрикнул и стирал ее ластиком.

Из других отделов приходили поглядеть на Щенкова. Выходили в коридор и говорили:

— Сидит, посматривает и, кажется, что-то записывает.

Щенков сидел отрешенный, обидчивый, он был здесь и все-таки еще не здесь, он уже отвечал за всех и за все, за все, что они делают и думают, могут сделать и могут подумать.

Вдруг он встал, подошел к техническому секретарю отдела и, указывая на висевший над столом список, спросил:

— А это что за фамилии?

Весь отдел затаил дыхание, а у Фазина сам по себе защелкал арифмометр, и Фазин побледнел — это была плохая примета.

В это время пришел начальник отдела.

— Евгений Диомидович, — нервно сказал Щенков, — это, конечно, формально, но почему нет приказа о зачислении?

— Тут, понимаешь, загвоздка со штатным расписанием, — Диомидыч поглядел на него ласково и неумолимо, — позвони-ка на той недельке.

Щенков пустил пробный шар:

— Сегодня профсоюзное собрание, мне надо быть?

Но Диомидыч съел на подборе кадров не одного такого Щенкова.

— А ты уже на учете? — нежно спросил он.

— Нет.

— Ну так зачем же ты? Погуляй, подыши воздухом, набирайся силы.

Щенков еще несколько раз звонил, осведомлялся, подписан ли приказ, а потом исчез.

В палату привезли новенького. У него было широкое, плоское лицо, бледное, бесстрастное, как маска.

Только его переложили с каталки на постель и за врачом закрылась дверь, он неожиданно сказал:

— У, коновалы проклятые!

— А что у вас? — отзывчиво спросил Лева, мой сосед, печальный мальчик.

— Не все расскажешь, — сказал новенький туманно и надолго затих.

Он лежал, длинный, тощий, словно высушенный, тяжело положив на одеяло крупные пятнистые, как ящерицы, руки.

— Разрезали — и ни хрена не сделали, — сказал он в потолок.

— А откуда вам известно? — спросил Лева.

— Ни хрена не сделали. Зашили. Дармоеды, захребетники, — он сплюнул.

Я читал книгу, Лева, как всегда, лежал с наушниками и слушал радио, но новенькому вообще не нужны были собеседники, он как бы говорил самому себе, стенам, потолку, лампочке.

— Им что скажешь, а  о н и: «Пейте меньше». Потребуешь, а  о н и: «Не фулиганьте».

Вот когда вышел закон: пить нельзя, мне пришлось быть в одном месте, где начальство непьющее. Разговорился с одним, вмешались многие.

Я спросил: «Сколько получаете?» — «Я? Сто двадцать».

«И жена не работает, и на курорты ездите?»

Молчит, а сам красный, шея за воротник лезет.

«Интересно, в какой кассе вы деньги получаете? Я вот сто восемьдесят зарабатываю и курю «Беломор», костюма не имею, а вы сто двадцать — и имеете машину, курите «Фестиваль», вот какая толстая папироса! У меня, наверное, кассир плохой».

«Ты пьешь!»

«Ну и пью, а все-таки должно оставаться. За что вы получаете сто двадцать?»

«Я за ответственность получаю».

«Я задавлю — вы не отвечаете. С машиной шутить нельзя, в ней две тонны металла, человек перед ней, что холодец перед ножом».

А он свое: «Пить меньше надо».

Ну, я ему и рассказал, как я пью, как живу. До получки еще три дня, а занял на пол-литра, перебежал дорогу, купил — и в гараж, а там — мастер, я в котельную — а там механик, я в коридор — а там начальник, а  о н а  под мышкой греется, я на улицу, только пристроился за углом, идет участковый, — ну, могила. Уедешь домой, а там Сережка встречает. Взял стаканчик, корочку, побежал в туалет, хватишь стаканчик, довольно бы, а ведь отнимет, разобьет жена, вот и прикончишь, а потом свалишься, а начальник что? Красный, еще краснее станет. Нажрался, как свинья, заперся в кабинете: «Я уехал на объект!..»

В коридоре послышался визг обеденной тележки.

Лева печально сказал:

— А мне есть не хочется.

Новенький оживился.

— Первое я люблю горох, а второе свинину. И еще выпить немного, чтобы уточнить свои чувства.

Дверь открывается, буфетная нянечка заглядывает в свои святцы.

— У вас, Нечипорук, — говорит она новенькому, — какой стол — А-3? — и ставит ему на тумбочку бульон и суфле.

Нечипорук поглядел на тарелку:

— Опять светлая водичка! — и оттолкнул ее. — Уберите к матери, вода и вода.

— У вас стол такой.

— Эй, тетка, кидай обратно и хромай отсюда.

Нянечка ушла. Нечипорук приподнялся, помешал ложкой.

— Нет, честное слово, выздоровею, пойду работать в ОБХСС этого района.

Он не ест, а как-то всасывает с прихлебом, с хрипом.

— Стол, стол, выдумали легенду, комбинаторы…

Поев, он отрыгивает и говорит:

— Сейчас люди не воруют, сейчас люди соображают. Умеешь соображать — живешь. Сейчас же фактически людей нет, все мазурики, друг из друга выжимают. Прихожу в поликлинику с головой, а она, врачиха, спрашивает: «Живете вы с женой?» — «Редко». — «Вот вам пилюли», — говорит и выписывает на три рубля. А кому это надо? Сейчас люди из всего выжимают. Видел я, как соки делают, и как вино делают, и как торты пекут. Шофер все знает, везде бывал.

Он минуту молчит, потом продолжает:

— Последние пять лет в проходной просидел. Я если с фабрики что не вынесу — весь день больной, хоть бумагу возьму, после кину, но правильно себя чувствую.

Нечипорук вздыхает.

— А теперь мне работать не надо, смотри, чем велят питаться — овсяная каша, свекла. Это двадцать пять копеек в день.

— Ну, на дом копите, — посоветовал я.

— Дом есть.

— Тогда на машину.

— А на кой она мне нужна? Дверь откройте! — кричит он. — Закупорили, как арестантов.

По коридору, как по бульвару, гуляют выздоравливающие, а Нечипорук смотрит:

— Ух, сколько трутней ходит, сколько человеко-дней пропадает.

Иногда он кого-то окликнет:

— Приятель, зайди. Как там у вас в палате? Анекдоты новые есть?

Когда принесли газеты, он почему-то выбрал «Сельскую жизнь», надел очки, развернул газету и говорит:

— А ну, поглядим, есть еще советская власть? А то сидим тут взаперти, ничего не знаем.

Вдруг он хохочет:

— Вот так кит, язык три тонны… — Он с восторгом сует мне газету. — Ты только погляди — три тонны один язык. Ох и люблю я эти точные сведения.

Днем на свидание к нему пришла жена, с такими же, как у него, длинными, желтыми, верблюжьими зубами, будто они брат и сестра.