Если космос предстает перед человеком как красота и всеединство, значит, положение человека по отношению к космосу и отношение к нему не может оставаться отношением того, кто пребывает вовне, «перед», но должно быть отношением того, кто находится «внутри» этой реальности. Как и греки[989], русские ощущали мир как «органическое целое», где «все существует во всем»[990], где происходит постоянный взаимный переход объектов друг в друга[991], в котором нет ничего, «самого по себе существующего»[992]. Это единство, подтверждает П. Чаадаев, включает в себя людей и всю природу[993].

Для объяснения органических множеств К. Старинкевич, по профессии ботаник, разрабатывает концепцию «первоначальной интуиции», связывающей каждый организм с остальным миром[994]. В. Розанов хочет доказать то же самое, но уже обращаясь к теории Дарвина, согласно которой раскрывается не происхождение жизни, а ее поддержание в органически изменяющихся формах[995]. Даже такой материалист, как Дмитрий Писарев[996] признавал это единство. Многие мыслители без колебаний использовали древнее выражение стоиков «мировая душа»[997] для обозначения того, что это единство живое[998]. Мистически настроенное русское масонство рассматривало природу в духе древних космических религий[999] как «дом, где обитает сам Бог»[1000].

В. Эрн считает, что необходимо вернуться к практике древних Отцов. В эпоху греческой философии, в Средние века и в эпоху Возрождения природу рассматривали как творческое всеед инство всего сущего, обладающее своей собственной внутренней жизнью. Для Декарта же, напротив, материальная природа опустошена: у нее нет внутренней жизни[1001], что для русских с их культом матери–земли было малоприемлемо. Но если договаривать все до конца, считает В. Д. Кудрявцев–Платонов, однажды признав такое единство, мыслитель в рамках этой логики неизбежно должен прийти к теизму, а затем — к христианскому православному учению[1002].

Хотя часто утверждают, что русская космология следует традиции греческих Отцов, в ней есть элементы, присущие лишь славянской традиции. Так, например, поклонение матери — земле сырой[1003]. Человек не царь земли, а сын ее. Рожденный от земли[1004], он в нее и возвращается. Земля — это мать милосердная, любящая своих детей, оплакивающая их горестную судьбу во время больших бедствий; она страдает вместе с теми, кто страдает, но в то же время она есть неиссякаемый источник силы и здоровья: она дает растения, исцеляющие человеческие болезни, и она сама с течением времени залечивает все душевные раны. Наибольшее страдание причиняет ей самое тяжкое зло — грех. И она сама наказывает грешников и старается очистить их, она сама молится за них. Отсюда рождается обычай исповедовать ей свои грехи[1005]. Земля печалуется о грехах и молит Господа:«Тяжело–то мне, Господи, под людьми стоять,

Тяжелей того — людей держать,

Людей грешных, беззаконных…

Повели мне, Господи, расступитися

И пожрати люди — грешницы, беззаконницы»[1006].

Людей, совершивших тяжкие преступления, земля не принимает даже после их смерти. А добрые христиане после смерти возвращаются в ее любящие объятия.

Из соединения этой древней мифологии с христианской верой рождаются три основных особенности русского сознания: чувство всеобщей ответственности за добро и зло, эсхатологическое, диалогичное восприятие[1007] оживотворенного мира, в котором преодолевается всякая разнородность[1008] , и, наконец, третья особенность—народная фантазия, пытающаяся соед инить земную жизнь с тайной Матери Божией и увидеть во Христе истинного Сына земли.

Когда прославляют красоту женщины, это всегда как–то связано с материнством. Особенно когда говорят о красоте Матери Божией. У Достоевского мы находим такие слова об этом, которые могут даже смутить: «Богородица — великая мать–сыра земля есть, и великая в том для человека заключается радость. И всякая тоска земная и всякая слеза земная — радость нам есть; а как напоишь слезами своими под собою землю на пол–аршина в глубину, то тотчас же о всем и возрадуешься. И никакой, никакой, говорит, горести твоей больше не будет, таково, говорит, есть пророчество»[1009]. Великая мать–сыра земля выступает здесь как космический символ новой Евы, символ Материнства и всеобщей Жизни. И потому Раскольников «поклонился до земли и поцеловал эту грязную землю», которую он обагрил пролитой им кровью, и Алеша, обнимая землю, ощущает свою причастность «мирам иным»[1010].

Из всего сказанного можно сделать следующий вывод. Русские не довольствуются тем, чтобы восхищаться космосом извне, они видят себя внутри него. Более того, они чувствуют, что и космос проникает внутрь самого человека. Чаадаев говорит, что трудно представить себе человека без «взаимо–действия» с его внешней средой[1011]. И Николай Федоров часто повторяет: антропология неотделима от космологии и наоборот; мир без человека был бы инфернальной силой[1012].

Слово «взаимодействие» употребляет и Карсавин. Влияние природы на жизнь людей не является внешним. Оно отражается в сознании и преобразуется в «социально–психический» элемент. Это возможно потому, что природа, как и человечество, есть индивидуализация высшего субъекта — макрокосма[1013]. Человеческая природа не ограничивается телом, «на пути своего соединения с Богом человек не отстраняет от себя тварного, но собирает в своей любви весь раздробленный грехом космос, чтобы был он в конце концов преображен благодатью»[1014]. Человек — не микрокосм, как полагали древние, он есть макрокосм, возвышающийся над всем миром и вбирающий его в себя, чтобы наделить благодатью. Вот почему Вл. Лосский считает, что космология должна быть включена в антропологию, а не наоборот[1015].

«Преображение всего космоса было изначальной мечтой Вл. Соловьева, социальная проблема была ему подчинена». И потому «духовная космология» должна предшествовать теме социальной справедливости[1016]. Н. Бердяев очень определенно говорит об этом: «Мое спасение и преображение связано не только со спасением и преображением других людей, но также со спасением и преображением животных, растений, минералов и каждой былинки, со введением их в Царство Божие. И это зависит от моих творческих усилий»[1017]. И если сегодня мир представляется нам чужим, «объективированным», индифферентным, то это есть результат грехопадения[1018]. Семен Франк задается вопросом, как можем мы надеяться спасти наши души без спасения всего мира[1019].