Рори был больше чем на десять лет старше нее. Он жил на другом конце города в Ноттинг-Хилл — иногда вместе с сыном. Тот периодически наведывался, когда ссоры с матерью и отчимом ему надоедали.

После развода Рори встречался со множеством женщин — у всех, как у одной, начинали бить тревогу биологические часы, всем было чуть за тридцать и все отчаянно пытались встретить своего мистера Того-самого, чтобы тут же превратить его в мистера Ту-самую-сволочь. Для Рори это было слишком. Последнее, что он желал услышать от женщины, это что она желает иметь мужа и ребенка. Такие слова могут убить мужчину наповал. Особенно разведенного. В этом смысле Кэт он воспринял с облегчением.

Она не хотела ни выходить за него замуж, ни рожать от него ребенка. Она любила свою жизнь и не желала, чтобы какой-то стареющий Принц в ней что-то менял. Ей нравилось, что их отношения никого ни к чему не обязывают. Оба были счастливы тем, что имеют на сегодняшний день.

Все складывалось наилучшим образом, потому что Рори оказался мужчиной, не способным оплодотворить женщину. Кэт он рассказал об этом через месяц после вечеринки, в ту самую ночь, когда они впервые отправились вместе в постель.

— Если хочешь, я надену презерватив, — сказал он. — Но в сущности в этом нет необходимости.

Кэт недоверчиво посмотрела на него, раздумывая, какую избрать линию поведения.

— Я имею в виду, что надену презерватив, если тебе так будет спокойнее. Но относительно беременности тебе в любом случае нечего волноваться.

«Может, он имеет в виду прерванный акт? — подумала она. — Или собирается улизнуть, оставив на тумбочке чек?»

— Дело в том, что я не способен к оплодотворению, — продолжал Рори.

— Что?

— Я сделал маленькую операцию. Вазектомию. Стерилизацию.

Почему-то она ему сразу поверила. По некоторым признакам — как он наклонял голову, произнося эти слова, и при этом горестно улыбался, — Кэт поняла, что говорить об этом ему непросто.

— Я сделал это перед разводом. Мы с женой… ну, в общем, дела шли все хуже. Мы старели и понимали, что не хотим больше детей. Я сделал операцию, а она забеременела от своего тренера по теннису. — Горестная улыбка. — Право, ситуация получилась занятная.

— Это больно?

— Примерно, как если яйца защемить щипцами для орехов.

— Хорошо. Давай больше об этом не говорить. Иди сюда.

Сперва ощущения были странными: спишь с мужчиной — и никаких волнений относительно беременности! Столько лет она изворачивалась, чтобы не залететь, применяла различные средства: уголь, колпачок, презервативы, пилюли, — что в ее сознании это отпечаталось намертво, как и беспокойство, от которого не так-то легко было избавиться. Рори оказался вдумчивым, опытным любовником, совсем не из тех мужчин, которые категорически настаивают на том, чтобы женщина начинала первой, а в остальном отличаются отвратительными манерами. Некоторые из ее прошлых любовников даже прибегали к обману относительно средств предохранения, которых на самом деле не было.

— Как себя чувствует твоя яйцеклетка? — любил спрашивать ее Рори, и она радостно отвечала:

— Не оплодотворена!

На свою неспособность иметь детей от Рори она начала смотреть как на еще одно преимущество. Как на квартиру с видом на Тауэр, или на маленький старенький автомобиль, или на свою работу. Работала она, кстати, менеджером в одном из самых фешенебельных ресторанов Лондона — «Мамма-сан», где столы стояли в непосредственной близости от продовольственных припасов, в том числе от холодильников с мясом и бассейна с рыбами и омарами, и посетителям, чтобы заказать себе ужин, надо было ткнуть пальцем в облюбованный ими экземпляр.

Необремененность — вот слово, которое очень любила Кэт.

По воскресеньям она чувствовала себя свободной и могла позволить себе все, что угодно: провести весь день в ночной сорочке за чтением газет, прыгнуть в самолет и отправиться на уикенд в Прагу, приехать к Рори, если накатывало соответствующее настроение. Полная необремененность — именно под этим девизом ей хотелось жить. Потому что когда мать ушла из дома, детство Кэт стало сплошной и беспросветной обремененностью. Ей совершенно не хотелось вновь связывать себя по рукам и ногам домашним хозяйством.

Она не желала иметь детей, а теперь к тому же могла месяцами вообще не думать на эту тему. Иногда, конечно, кто-нибудь ей ненароком намекал, что в таком желании вести ничем не обремененную жизнь есть что-то неестественное, извращенное, но она себя чувствовала слишком успешной и слишком удовлетворенной, чтобы обращать на такие намеки внимание. Кэт не считала себя бездетной — скорее, не обремененной детьми. И в этом заключалась большая разница, между прочим.

Она была не похожа на других женщин. На свою сестру Джессику, например. Чтобы чувствовать себя полноценной, а свой мирок самодостаточным, Кэт не нуждалась в детях.

Откуда это идет — навязчивая мысль о том, что без материнства у женщины нет жизни, что она просто обязана желать детей? Кэт знала, откуда: эта мысль идет от мужчин, которые своих женщин не очень-то любят. От мужчин, которые норовят оставить в их жизни дыру, заполнить которую можно только с помощью орущего существа, непрерывно пачкающего пеленки.

Она лежала, прижавшись в темноте к Рори, и думала: «Разве это не замечательно? Вести такую хорошую, необремененную жизнь». «Необремененность» — замечательное слово.

И с чего некоторые хотят большего?

Паоло и Майкл выросли в одном из самых неприглядных районов Эссекса. Их отец работал инженером на заводе Форда, и во всех детских мечтах братьев фигурировали машины.

Больше половины мужчин района работало на том же самом заводе, и куда ни глянь — любой пейзаж в округе обязательно включал хоть какую-нибудь, но машину. Машины здесь означали все: работу, твердую зарплату, надежду на свободу. Благодаря машине мальчик становился мужчиной. Первый «Форд Эскорт», подаренный подростку родителями или заработанный им самим, означал пересечение им некоей заветной черты — как получение шрамов во время обряда инициации. Братья тоже любили машины, но каждый на свой манер.

Паоло был просто одержим восьмицилиндровыми движками, распределительными валами и не мыслил свое будущее без «Феррари Энцо». Майкл скорее тяготел к тому, что он называл «магнитами для кошечек».

Паоло любил машины ради них самих. Майкл — ради того, что они могли ему в жизни дать, ради сладких иллюзий и снов, которые с их помощью могли стать явью. Майкл любил женщин не меньше, чем машины. Даже в детстве его тянуло к определенного рода поступкам: например, он любил (еще будучи сопливым девственником) спать со своим старшим братом на одной кровати. Это, по его собственным словам, «приводило его в экстаз».

Пока Паоло изучал конструкции разных машин, Майкл читал не предназначенные для детских глаз журналы и с их помощью брал теоретические уроки взрослой жизни.

Оба обвесили стены комнаты фотографиями «Феррари» и автомобилей других фешенебельных марок, но у Майкла под этими фотографиями скрывались другие, совсем иного содержания, и однажды их благочестивая мать эту тайну раскрыла.

— Я не желаю терпеть дома вавилонскую блудницу, — сказала она, одной рукой брезгливо вытащив на свет изображение голой девки, а другой крепко оттаскав Майкла за ухо. Она прекрасно понимала, что Паоло на такое не способен. — Сейчас же повесь на это место изображение Божьей Матери.

— Никаких проституток на стенах, парни, — вечером спокойно объяснил им отец, когда пришел с работы. — Они расстраивают нашу маму.

А братья про себя подумали: проститутки? Интересно, что знает о проститутках их престарелый отец?

Их родителей еще детьми привезли в Англию из Неаполя, с интервалом в год, хотя тогда они, разумеется, друг о друге ничего не знали. Их отец, тоже Паоло, прошел все крути лондонского пролетария и имел чистейший выговор рабочего откуда-нибудь из Вест-Хэма или Ромфордских окраин, в то время как мать так никогда и не избавилась от итальянского акцента и прочих особенностей своей родины.